Первое время, как я оказалась на больничной койке и еще не в полной мере осознавала свое состояние и положение, я мечтала вырваться на волю. Я никогда не болела серьезно, и теперь меня страшно угнетали больничные стены, процедуры, одни и те же лица… Казалось: только бы выйти отсюда, и мне станет гораздо лучше, я быстро выздоровею. Мысли мои и желания следовали странной логике — я больна, потому что лежу в больнице.
Когда до меня начало доходить, в каком положении я нахожусь, я стала бояться выписки. Куда мне деваться, куда идти из больничных дверей.
А потом я перестала думать об этом. О выписке. Потому что лечению моему не было ни конца ни краю.
И вдруг как гром среди ясного неба — врачи заговорили о возможности отпустить меня из больницы. То есть, мне еще надо было лечиться да лечиться, впереди ждала бесконечная серия косметических операций, но врачи решили дать мне временную передышку, тем более, что близились Рождественские праздники.
Вайнахтен. Это слово я никак не могла выудить из своей память. Но когда в палате появился венок с четырьмя золотыми свечами, я мысленно хлопнула себя по лбу: ба-а! ну Рождество же! конечно! И как я могла забыть? Ведь учительница немецкого столько рассказывала о нем, мы даже праздновали его на немецкий манер — в декабре она приносила еловый венок с четырьмя свечами, и каждую неделю декабря мы зажигали по одной свече. Когда зажглись все четыре, наступило Рождество.
В палате теперь пахло елкой, Новым годом. Создавалось ощущение праздника, и я чувствовала это в людях. Улыбки стали по-особому теплыми, настроение приподнятым. Они смотрели на венок, что-то говорили, шутили… А меня приближение праздника пугало.
Поверьте, невозможно привыкнуть к болезненным процедурам, к страху перед операцией, к холодному блеску операционных… Но, кажется, я готова была предпочесть все это и остаться в клинике, чем оказаться за ее дверями. Там была неизвестность. И я имела все основания предполагать, что она нисколько не будет похожа на мешок Деда Мороза, полный радостных сюрпризов. Для меня Дед Мороз приготовил мешок, полный черноты, и что появится из нее? Нет, уж лучше бы я осталась на своей больничной койке.
Но что могли поменять мое малодушие, мои мысли и желания? Что от меня зависело? Впрочем, нет, кое-что зависело-таки.
Что меня выпишут, уже не подлежало сомнению, и однажды Ральф спросил:
— Рут, ты хочешь поехать домой?
Я не поняла, что он имеет ввиду. Хочу ли я покинуть клинику? Нет, что-то не то. С чего бы Ральф об этом спрашивал? А он добавил:
— Может быть, я отвезу тебя к себе?
Ах, вот он о чем! Домой или к нему? А если домой, как это будет выглядеть? Я ведь там ничего не знаю. Ко мне сиделку, няньку приставят? А Ральф со мной останется?
— Подумай, Рут, о’кей? Мне хочется, чтоб ты была у меня, но ты поступай, как тебе лучше. Как тебе лучше, так и сделаем.
К Ральфу? Я тоже хочу быть с ним. Вернее, чтоб он всегда был рядом. Мне хорошо там, где он. Неужели я выберу чужой, холодный, пугающий неизвестностью дом? Пусть даже он и «мой». И когда через пару дней он снова спросил, куда я хочу поехать из клиники, я ответила: «К тебе».
Общались мы с ним нашей азбукой взглядов и скудных жестов. Говорить я не могла. Ральф успокаивал, говорил, что речь восстановится после пластической операции, когда губам вернут более нормальный вид. Но я догадывалась, что речевой аппарат у меня поврежден гораздо серьезнее. Я могла издавать некоторые звуки, где не требовалось участия губ. Но звуки эти пугали меня саму. По-видимому, вдыхая раскаленный воздух и ядовитый дым, я сильно обожгла гортань, может, даже и связки пострадали, и что там еще отвечает за речь — я плохо представляла себе эти анатомические подробности.