А на следующий день Анатолий Елецкий покидал в сумку вещи и уехал к матери. Насовсем. Вечером пришел к женщине, в которую был когда-то влюблен чистой юношеской любовью. Года два назад женщина похоронила мужа, одна растила двух детей. Анатолий заявился к ней да и остался.
Галина так глубоко уходила в свои мысли, что переставала замечать окружающее. Ох и тошно ей было там, куда влекли мысли… беспросветно, горько, смутно… Пожелай, так и сама не объяснила бы, о чем так глубоко задумалась, хотя… спрашивать-то некому было, а доме стояла тишина кладбищенская. А о чем думала? То ли с Аллочкой бесконечный монолог вела, ждала какого-то ответа… то ли искала, где и когда, почему порвалась та ниточка, которая связывала ее с дочкой, вернее, доченьку с нею. Ведь всегда уверена была, что Аллонька ей открыта во всем, ничего не оставляет даже на самом донышке души. Улыбалась, бывало, мысли, что близки они с Аллонькой так, будто позабыла акушерка пуповину перерезать… Доулыбалась… Завыть бы. Запричитать по бабьи, раздирая грудь, где печет так нестерпимо… А вот даже и слез нет. Глаза сухие, будто пустыня песчаная…
Галина вздрогнула, вдруг наткнувшись взглядом на чьи-то чужие глаза, глядящие в упор. От какой-то жути мгновенной сердце сжалось в тугой ледяной комок. Но в следующую минуту наваждение ушло, досада осталась: вот ведь, не слыхала, как дверь стукнула, как эта вошла… Тяжелым, темным взглядом уперлась в незваную гостью:
— Что тебе надо? Злорадствовать явилась?
Даша не смутилась.
— Пришла посмотреть, с чем ты осталось. Похоже, кроме памяти об Аллочке у тебя и нет больше ничего?
— Радуешься? Пляшешь на ее могиле?
— Нет. Я ей такого не желала и горе твое нисколько меня не радует.
— Так зачем явилась? В моем доме тебе места нету.
— Да мне оно и не надо.
— А что надо-то?
— Защитить от тебя Кириных детей. Напиши мне расписку, что передаешь мальчиков под мою опеку до возвращения Кирилла и не будешь иметь никаких претензий. Заверим у нотариуса, чтоб все было по закону, и все. Больше мне от тебя ничего не надо.
— Это с какой бы стати я тебе такую расписку дала?
— Потому что иначе я отберу у тебя последнее — память о дочери. Люди будут показывать на тебя пальцем и говорить, что это из-за тебя Алла умом тронулась, что это ты виновата во всем, и в ее смерти тоже. И когда все вокруг так думать будут, когда ни в ком сочувствия не найдешь, вины твоей вдесятеро прибудет. А ведь сама-то ты винишь себя без конца, правда? И Аллочка, пожалуй, тоже. Спишь-то спокойно?
И по тому, КАК вздрогнули глаза Елецкой, КАК посмотрела она на Дашу, поняла та, что нечаянно ткнула в очень больное.
— Ты этого не сделаешь, — с запинкой, внезапно охрипшим голосом сказала Галина.
— Ух ты! Давай, про совесть еще мою скажи. Сделаю. И еще как! Ты это знаешь. Или думаешь, стану выбирать между тобой и мальчиками? Так ты мне еще меньше, чем никто.
— А они тебе кто?! — выкрикнула Елецкая. — Чужие они тебе! Тебе они тоже никто!
Помолчав, Даша сказала:
— Они — сыновья моего любимого мужчины. Они должны были быть моими сыновьями. И больше я не стану тебе разъяснять, какое право я на них имею. Я не дискуссии с тобой пришла разводить. Давай, бери бумагу и пиши. И знай — детей ты в любом случае не получишь. Даже если не откажешься от них. Увезу. У чужих людей спрячу. Но только тебе не отдам.
Даша вовсе не была уверена, что Елецкая вот так запросто отдаст ей внуков. И когда после ее слов Галина сидела, опустив голову, Даша ждала всего: и скандала, и слов «пошла вон»… Она не волновалась. Знала, что мальчишек не отдаст. Как — не важно, придумается что-нибудь… А Елецкая молча села за свой рабочий стол, взяла чистый лист бумаги и начала писать. О чем она думала в короткие минуты, перед тем, как выполнить Дашино требование? Вправду боялась, что молва людская испачкает память об Аллочке? Или до внуков ей не было, собственно, никакого дела? Или почувствовала, что Даша сейчас сильнее ее, а у нее ни то что для войны, для жизни и то сил нет…
Написала, перечитала написанное и так же, не говоря ни слова, начала одеваться. Не прошло и часа, в руках у Даши был документ, удостоверяющий, что она является законной опекуншей малолетних Артема и Александра Тихановичей.
Радовалась ли Даша, одерживая верх над Елецкой? Нет. Не чувствовала она никакой злой радости. То, что Даша делала сейчас, было необходимостью. Необходимость защитить малышей придала ей сил и уверенности, страх перед Елецкой исчез, как ни бывало. Однако поступки Дашины, слова жестокие и злые были настолько против ее природы, что всякий раз после встречи с прокуроршей, несмотря на одержанный верх, Даше хотелось плакать, злые слезы подступали, грозили пролиться.
Но вот что за мальчиков теперь можно быть спокойной, это ее, конечно, радовало. И все бы хорошо, но что-то смутное томило душу. Кирилл… О нем болела душа. Раньше только сны мучили, а теперь стала вообще бояться ночей. И рассказать никому не могла, не хотела, о том, что с нею происходит. Только Костя ночью молча прижимал ее к себе, не спрашивая ни о чем. И думал, наверно, что ей опять что-то плохое приснилось, оттого сердце колотится так, будто о самые ребра бьется, и ужас еще стоит в глазах.
Может, вот этот собственный страх перед ночами и подсказал ей, что ночи Елецкой тоже неспокойны… может, как-то почувствовала это Даша.