Деревня была повержена в шок. Ни единого дома не миновала потрясающая новость. Первая реакция, которую она вызывала, — люди от новости этой отмахивались: «Да брось ты! Кто это сказал? Э-э, нашел тоже, кого слушать, этот соврет, недорого возьмет!» Потом, убедившись в ее истинности, только ахали изумленно. Наконец, начинали обсуждали небывалое событие с недоумением и сочувствием. Кирилла сильно жалели, сокрушались и гадали, что же будет дальше.
Галина Георгиевна чувствовала себя в своей стихии. Она действовала, наконец, на своей территории, где проиграть просто не могла. Здесь она была подобна великану Антею, который любил вызывать на бой соперников и всегда их побеждал, потому как брошенный на землю, десятикратно брал от нее силы. Закон был ее оружием, и оружием этим она владела в совершенстве. Если говорить точнее, то в совершенстве владела она формулой, согласно которой жила. Формула гласила: «Закон — это палка о двух концах». На одном конце правый, на другом виноватый. Но ударить можно любым концом. Это вовсе не являлось открытием Галины Георгиевны, давно сказано: закон, что дышло — куда повернул, туда и вышло. И теорией тут дело не ограничивалось, у прокурора Елецкой было предостаточно практического опыта в поворачивании «дышла» в желаемую для кого-то сторону.
Дело Кирилла было заурядным в смысле того, как оно укладывалось в эту формулу. Виноватым можно было сделать любого, оказавшегося на концах «палки» закона. Легко. Все ходы защитника и обвинителя на суде, манипуляции с данными следствиями были абсолютно прозрачны для прокурора Елецкой. В результате этих манипуляций Кирилл был бы оправдан. Либо признан виноватым. Это как подойти. Ей не нужен был Кирилл оправданный. И он это прекрасно знал. Алла знала тоже.
Отношения с дочерью — вот единственное, что омрачало восхитительную легкость, которой давно уже не испытывала Галина Георгиевна, и наконец, почти обрела опять. Если бы еще Аллочка как когда-то раньше всецело положилась на мать, а не требовала вмешаться в события и переменить их по ее хотению! Однако на этот раз Галина Георгиевна твердо решила, что больше не пойдет на поводу сумасбродных прихотей дочери. Ситуация, которую они сейчас имеют, и началась как раз с того, что она уступила Аллочкиному сумасбродству вопреки здравому смыслу. Урок Галина из прошлого извлекла и твердо была намерена ошибок больше не делать. Алла успокоится. Об этом мама позаботится, и действовать будет не так, как в последние месяцы. С какой стати она опустила руки и, можно сказать, пустила события на самотек? Ну да, семейная Аллочкина жизнь несколько выбила ее из колеи, поведение Кирилла, его наглость и плебейское хамство обескураживали — не привыкла Галина к такому отношению. А может быть, более всего выбивала ее Аллочкина позиция. Дочь оказалась на стороне наглеца и хама, вот что самое обидное. Но ведь обижаться-то было глупо. Алла все больше отдалялась и подпадала под влияние этого мужлана, а она, мать, не хотела ничего видеть. Она, видите ли, обижалась! И где только была ее голова?!
Но теперь глупостям положен конец. Мерзавец Кирка пока как бы еще присутствует в жизни Аллочки. Но это лишь до суда. А потом можно будет о нем забыть и сосредоточить все заботы и хлопоты на одной лишь Аллочке. Если надо — отправить ее подлечиться. Да не в клинику, а куда-нибудь за границу, к морю, хоть под небо Италии, к примеру. С какой-нибудь надежной спутницей… Но это потом. А пока… Пока надо быть терпимой к Аллочкиным капризам. Не потакая им, все же смягчать ситуацию. И даже не ситуацию, а Аллочкино восприятие ее, отношение, постараться так повернуть Аллочкины мысли, чтобы девочка видела происходящее не в одном только черном свете и не драматизировала чрез меры.
Хоть и было дело Кирилла предельно ясным, а все ж следствие длилось ни месяц и ни два. Известно, судебная система мало того, что неповоротлива, она еще и не любит торопиться.
Сидел Кирилл в своем селе, в райотделе милиции, поскольку несчастье произошло на территории, административно принадлежащей своему, родному району.
В камере следственного изолятора — СИЗО — две трети занимали нары. Железная дверь с кормушкой и волчком. Окна не было. Свет давала единственная лампочка над дверью, закрытая решеткой. Поэтому в камере постоянно царил полумрак. Время можно было определить лишь по сменам караульных да по раздаче еды — часы иметь при себе запрещалось.
Кого только не перебывало за те месяцы, которые Кирилл здесь провел. Через эту камеру проходили пятнадцатисуточники, запихивали порой сюда пьяниц, подобранных на улице, чтоб отоспались до утра. «Население» часто менялось. Но были и долгожители, подобные Кириллу. Они задавали тон в камере, беспредела не допускали. Жили нормально — сокамерники-то, считай, все свои, деревенские. Хоть свозили сюда народ со всего района, а все свой брат, мужик. Были, правда, несколько залетных гастролеров. Попытались было верхушку держать. Да крестьянину авторитеты их блатные до одного места. Гонористым быстро указали положенное место, враз утихомирили.
В общем, жить можно было, особенно если не давать воли думам. Кирилл и старался не шибко-то выпускать их на волю. А что толку тосковать да оплакивать судьбу свою несчастную? Если б только получалось не задумываться о мальчишках… И о Даше… Хотя… Даша… тут Кириллу как-то по-другому было. Теперь обрубалось все одним махом, и Кирилл вроде бы даже какое-то облегчение испытывал. Не за себя, за Дашу. «Вот и все, Дашуня. Не стану больше мучить тебя. Успокоишься. Смиришься. Так оно и лучше… Не судьба нам, любовь моя…»