Вслед за Андреем отключилась и Адоня. Посидела молча, потом встала, подошла к большому окну, за которым во всю ширь распахнулась аквамариновая утренняя синь океана. Андрей подошел сзади, обнял, прислонился щекой к теплым волосам.

— Что-то не так?

Она откинула голову назад, как котенок потерлась затылком о его подбородок. Но Андрей чувствовал в ней какое-то напряжение.

— Что, Адоня? Потому что это — Лиента? Из-за прошлого?

Она помотала головой.

— Это неважно, он хорошо сказал. Совсем неважно. Может, даже наоборот, между нами сейчас больше, чем с любым из моего народа, и поэтому он летит сюда помочь мне.

— Тогда что тебя беспокоит?

— Я сама задаю себе этот вопрос…

— У них всё в порядке, не о чем тревожиться. Ты переутомилась.

— Да, возможно это пустое. — Она обернулась, посмотрела просительно. — Я поработаю еще? Я отдохнула, правда. Не сердись?

— Когда я на тебя сердился? — Андрей прикоснулся губами к ее ладошке, вздохнул. — Мне страшно досадна собственная никчемность.

— Ты не прав. — Адоня потянулась к нему, положила руки ему на плечи. — Ты знаешь, что ты не прав. Оно сломало бы меня. Ты даешь мне силу, муж мой. — Она улыбнулась. — Я — твоя жена, командор Граф, я просто не могу быть слабой.

Андрей обнял ее, прижал к себе.

— А я? Как я без тебя?

Лицо Адони стало серьезным, помедлив, она сказала:

— Ты — по-настоящему сильный. Ты был таким и до меня.

Адоня резко сняла, почти сорвала бикуляры.

— Не могу больше.

— Я давно уже жду, что ты это скажешь.

— Да нет, — поморщилась Адоня, — это не усталость. Нет состояния… Мне неспокойно.

— Из-за Линды и Лиенты?

— Кажется, я делаю что-то не так. — Она встала, быстро и бесцельно прошлась по комнате. — Что-то не так. Но что? Что?

— Хочешь, свяжемся с ними?

— Если бы там что-то случилось или просто насторожило бы что-то… Тебе сообщат?

— Разумеется, и немедленно.

— Но ведь что-то не так! Откуда-то идет же эта тревога! Уже и не смутное ощущение даже, почти уверенность! — Она потерла лицо ладонями. — Это усиливается. Чем ближе встреча с ними, тем сильнее это чувство… Чем ближе они…

Она вдруг резко обернулась.

— Андрей!

Он бросился к ней, испуганный ее внезапной бледностью.

— Ему нельзя сюда! Лиенте нельзя! Надо что-то сделать!

— Но корабль уже слишком близко, поздно маневрировать.

— Пусть уходят в подпространство, переходят в форсированный режим, пусть минуют Землю!

— В такой близости от планеты это уже нельзя. Адоня, они уже здесь, в поле Земли.

— Значит, поздно, — пробормотала Адоня, закрыв глаза. — Уже случилось. Я ошиблась.

— Что случилось?

— Лиенте нельзя было сюда. Все негативные ощущения, они здесь возникли, моя тревога, ощущение враждебности — что это? Отклик на агрессию, которую я здесь подсознательно ощущаю? Понимаешь, Андрей? Не в том мире, а здесь! Значит тот — следствие, а причина — здесь? И Лиента идет сюда мне на помощь. Если зло сознательно, то непременно используют то, что Лиента пока еще безоружен. Он ничего не знает, не готов и не защищен. Боже, как я хочу ошибиться!

— Предупредим их, они будут вдесятеро осторожней…

— «Граф!» — Андрей услышал тревожный вызов.

— «Линда?»

— «Лиента ушел».

— «Как ушел? Куда?»

— «Так же, как Адоня уходила».

— «Где вы?»

— «На орбите».

— Андрей, у тебя сообщение? Кто это? Что случилось?!

— Лиента ушел.

Андрей выговорил это через силу с болезненным ожиданием растерянности, отчаяния, бесполезных и бессмысленных Адониных упреков себе самой… Но Адоня молчала. Лицо ее, по-прежнему бледное, неуловимо приобрело твердость и решительность, как будто вот сейчас случилось то, что окончательно определило ее выбор. В плотности сжатых губ, в потемневших глазах, в закаменелости лица Андрей увидел выражение хорошо ему знакомое. Он уже ни однажды видел подобные лица. Такое отрешенно-сосредоточенное состояние появляется у воинов перед тяжелым сражением.

Она медленно и тяжело подняла глаза — отрешенность пропала, вытесненная другим, нахлынувшим чувством. Дрогнул широкий разлет тонких бровей.

— Обними меня, — прошептала она.

Андрей прижал ее, желая всю укрыть от недоброго и неумолимого, прикрыть всю своими руками, такими бесполезными и бессильными сейчас. Он почувствовал, как вздрогнули ее плечи, но она переломила свою слабость и только неровный голос выдавал чувства.

— Прости, что делаю тебе больно, любый мой. Теперь я должна. Верь в меня. Не держи.

С отчаянной безысходностью Андрей почувствовал, как тяжело обвисает тело Адони в его руках. Он стиснул зубы, не позвал ее. Вскинул на руки, прижал к себе хрупкое, легонькое тело, в котором Адони уже не было…

Она ощутила теплое, невесомое прикосновение к лицу и, не открывая глаз, подумала, что еще раннее утро, а солнце уже так пригревает — день опять будет жарким и ясным. Через мгновение захлестнуло осознание произошедшего, и сердце откликнулось пронзительной болью. Но если бы кто-то сейчас наблюдал за ней, то не приметил бы ни малейшего изменения на безмятежном лице. Сердце вскрикнуло болью и смирилось с неизбежным. Адоня не позволила себе горького отчаяния, ощущения обреченности, с которым она отрывалась от Андрея. Когда надвигается смертоносный, разрушительный ураган, бессмысленно сетовать на него и предаваться унынию. Куда разумнее спокойно и осмысленно приготовиться к удару, если не умеешь отвести его от себя.

Хранилище создавало особое энергетическое поле, в котором не было места суетному. Кроме того, поле это было разумно и благотворно — оно врачевало истомленную, страдающую душу. Здесь приходило интуитивное понимание, что существуют иные, надчеловеческие законы и далеко не всегда совпадают они с понятием справедливости в его житейском, людском понимании. Только здесь до конца поняла Адоня слова Андрея «всё имеет смысл». Даже когда происходящее покажется безумным, бессмысленным, нелепым нагромождением случайностей, — всё имеет смысл.

— Тебе ли, маленький человеческий разум судить разум Вселенной и пытаться постичь его? Постигни хотя бы то, что не всякая беда — беда; не каждую боль надо отталкивать — может она исцеляет, и ты бежишь от спасения; что порой смиренное ожидание куда действеннее бури гнева, негодования и непримиримости с «бессмысленным».

Сейчас оружием Адони должна стать выдержка. Лиента в ЭТОМ мире, она это почувствовала каким-то шестым чувством. Зачем-то он забрал их обоих. Зачем? Знать бы. Но Лиента здесь. Хорошо, если он по-прежнему друг, значит, они найдут друг друга. А если враг — тем более встречи не избежать. Надо подождать, не суетиться, впустить в себя этот мир, вслушаться в него, почувствовать и разобраться.

День Адоня провела в хранилище. Она то неподвижно сидела за столом, уронив на него руки, забыв о времени, то ходила вдоль стеллажей, прикасалась кончиками пальцев к корешкам книг, к свиткам рукописей. Обнаружился еще один дар, который поначалу удивлял и забавлял: она дотрагивалась до книги и видела, или понимала, или вспоминала о чем в ней говорится. Некоторые книги напоминала, как Адоня читала их вместе с Учителем, как он разъяснял непонятное. А другие книги она постигала уже сама, Учителя не было с ней.

Странно, что всё это возникало в памяти — Учитель, время проведенное с ним, долгие беседы и споры…

Адоня больше не силилась понять — чью жизнь вспоминает, как свою. Теперь это не представлялось таким уж важным. Сама она едва ли ответит, а если доведется узнать, так это случится вне зависимости, терзается она непониманием или нет. Не было в душе Адони смятения, но не было и покоя. Лиента был тому причиной. Разве могла она спокойно думать, на что обрекла его. Думала, что зовет себе в помощь, а чем обернулось? Ни малейшего понятия она не имела о его судьбе и не знала, как поторопить встречу с ним. А как щемило сердце при мысли об Андрее… При этом всё ее существо было проникнуто напряженным ожиданием чего-то, что-то должно было вскоре случиться.

Пришла ночь. Адоня не заснула — забылась чутким сном в пол-глаза, готовым отлететь каждое мгновение.

На рассвете вскинулась как от толчка, но вокруг было тихо. Адоня вслушалась в эту черную тишину и почувствовала, как сквозь нее тянет сквознячком тревоги. Нащупав эту ниточку неблагополучия, Адоня скользнула вдоль нее, к источнику и в сознание ворвался оглушающий, дикий человеческий страх.

Адоня бежала легко, перепрыгивала через валежины, не боясь в рассветном сумраке напороться на острый сучок или поранить босые ноги — лес давно признал ее первой среди равных и теперь стлался под ноги мягкой травой, ровной влажной почвой, и исчезали с ее пути сучки и коряги. Сердце ее трепетало от смертельного ужаса, и хоть он был не Адонин — ей ничто не грозило — она осталась в нем, в этом страхе, который гнался по пятам жертвы оголтелым лаем собак, целеустремленностью стрелков. Адоне он послужил меткой, ярко пылающим знаком.

Мальчик бежал, не разбирая дороги, всё равно куда. Он задыхался и бежал уже из последних сил. Они почти столкнулись, когда он чуть ни на четвереньках вскарабкался на взгорок, куда взбегал лес. Увидев Адоню, он судорожно всхлипнул и шарахнулся в сторону.

— Не бойся, — рассмеялась она. — Теперь ничего не бойся, я тебе помогу.

Ее спокойный голос и смех были так ни к месту посреди страха и отчаяния, что мальчик растерянно остановился.

— Да не бойся, — улыбнулась Адоня. — Иди сюда, и посмотрим на них, что будет.

— То и будет… — задыхаясь, едва выговорил мальчонка. — Прятаться надо…

— Не надо, они нас не увидят.

Лай собак становился всё громче. Вот уж видны стали серые и черные звери. Они стремительно неслись по следу, чувствуя запах близкой добычи. Неожиданно их размашистый бег нарушился, они сбились, закружились, хрипы и лай сменились растерянным, беспомощным визгом. Сбившись в стаю, псы скулили, тыкались в разные стороны в поисках пропавшего следа. Но меж деревьев замелькали люди, послышались сердитые оклики, ругань, и мальчик снова испуганно глянул на Адоню. Она сжала его руку, кивнула вниз — смотри!

Зловещие охотники подошли так близко, что различимы стали их лица. Неожиданно раздалось одновременно несколько возгласов — они увидели кого-то. Конечно их, кого же еще! Услыхав, как стрелки уськают собак, указывая им цель, паренек ринулся в сторону, выдергивая ладонь из руки сумасшедшей девчонки.

— Эй, посмотри, они уходят! — услышал он ее голос и заставил себя обернуться.

Погоня ринулась вправо за кем-то худеньким и быстрым, стремительно мелькающим меж стволами деревьев.

— За кем это они? — мальчик еще дрожал от страха.

— Ни за кем. Они его не поймают.

Мальчик настороженно и молча смотрел на Адоню.

— Ну, — улыбнулась она, — мало тебе страхов? Чего ты на меня так уставился?

— Ты кто? Откуда тут взялась?

— Да ведь ты и сам уже догадался.

— Ты в пещерах живешь?

— Я. А что?

— Я думал ты старуха. Ладно, пошел я… А узелок с едой я потерял.

— Это ничего. Ты погоди. Отдышись хоть.

— Уж лучше пойду, пока эти не вернулись.

Мальчику было страшно рядом с ней. Отойдя на несколько шагов, он всё же обернулся:

— А этим… не я нужен был, а ты. Остерегайся.

— Но это ведь не королевские стрелки?

— Это люди барона.

— Барона Гондвика? — удивилась Адоня.

До сих пор хозяин Рёкинхольмского замка был настроен довольно миролюбиво. Впрочем, нет — равнодушно, будет точнее.

— Зачем я понадобилась барону?

— Почем я знаю? Только, видать, сильно ты ему нужна, люди его три дня по деревням крутились, про тебя выспрашивали. Но им никто ничего не сказал, так они и с чем и уехали третьего дня. Мать говорит, — еды бы унести надо. Мы день еще выждали. Вроде всё тихо было, чужих больше не видели. А они, ишь, никуда не ушли, на краю леса засаду устроили. Я в нее и угодил, как последний осел. Вот… И это… спасибо тебе. Собак я крепко испугался, еще в деревне на этих зверюг смотрел. Теперь думал — совсем конец пришел. Ну, пошел я.

— Не заблудишься?

— Не-е.

— Иди. Не бойся никого. В этом лесу у тебя больше нет врагов. Кроме людей.

Как хранительница, которая не имеет права распоряжаться собственной жизнью, она должна была сейчас вернуться в подземелье, затаиться там и не выходить по крайней мере несколько дней. Запасов достаточно, чтобы жить там ни один месяц… Но она не только хранительница. Вернее — она совсем не хранительница, она заняла чье-то место; ей же предстоит какое-то другое дело. Пусть она пока не знает, зачем всё затеяно, но одно знает точно: Лиента сейчас ее забота. Его присутствие здесь должно как-то проявиться. С какой стати длительное безразличие лояльного к ведунам барона Гондвика неожиданно сменилось столь пристальным вниманием? Это непременно надо выяснить.

Адоня подумала о том, что оставляет позади: вход в пещеры закрыт и недоступен простому смертному. Хранилище в безопасности. А впереди что предстоит? Встреча с людьми барона. Она присела в траву в ожидании их. Фантом мальчика, созданный ею, уже вел их назад, через несколько минут они найдут то, что так упорно ищут.

Возможно, барон Гондвик просто выполняет приказ из столицы. Официальная власть преследует ведовство, — массированное гонение на них идет по всей стране. Сжигают древние ведовские книги, сжигают ведающих.

Адоня вздохнула, вспомнив близких ей людей, которых она потеряла, видимо навсегда (ах, не она, а та, другая в Адоне, но воспоминание о них было горько Адоне. В этих чужих, но таких дорогих ей воспоминаниях она принадлежала клану, владевшему скрытыми знаниями. В клане рождались дети, одаренные особыми талантами. Известность его шла из глубины веков, он был слишком известен, чтобы теперь стать незаметным. Обладавшие даром проскопии — видящие во времени — проникли в судьбу клана — он должен был разделить суровую участь многих. Тогда было принято решение попытаться сохранить главные сокровища — библиотеку и детей. Так появился этот схрон в гористых лесах Пограничья. При нем остались две большие семьи, остальные пошли дальше, уводя за собой преследователей.

Почти два года они жили спокойно. Работы было много, не оставалось времени предаваться унынию. Необходимо было выбрать наиболее удобные, теплые и сухие пещеры, приспособить их для длительного проживания. Особой заботой был архив — о нем думали прежде всего: выбрали помещение под библиотеку, рассчитали и пробили систему вентиляционных ходов и отверстий, чтобы создать в хранилище необходимые условия.

Спокойная жизнь, видимо, сделала их беспечными, кто-то был неосторожен и пришлось за это жестоко поплатиться. Тайна их перестала быть тайной. Полбеды, если бы только для окрестных жителей — здесь, вдали от столицы, люди против них ничего не имели. Опасаться надо было королевских стрелков, а именно они и нагрянули однажды на рассвете.

Сначала из леса на ночной дозор выскочил парень из ближней деревни, предупредить торопился. Но уже поздно было. Старшие только успели схватить оружие и выбежать наружу. В пещерах остались дети двух семей и Адоня. Ее заботой стал вход. Ей дали время закрыть его, пока другие умирали, не выпуская оружия из рук. После отчаянного, но короткого боя солдаты тогда всё обшарили вокруг, искали какое-нибудь жилье, укрытие, но вход в пещеры так и не увидели, хоть был прямо перед ними. Страшно раздосадованные, солдаты рубили заросли, отваливали камни, да так и ушли ни с чем.

Адоня была в отчаянии. Что ей делать? Как уберечь детей? Как сохранить древний архив?

Но через несколько дней пришли люди клана и детей забрали. На нее же легла миссия хранителя. Теперь — на нее одну. «Будь осторожна, — сказали ей. — Береги свою жизнь, она больше не принадлежит тебе».

Она была осторожна. Сначала думала, что о ней никому не известно. Потом недалеко от опушки на сучке приметного дерева обнаружила суму с продуктами. Разумеется, это могло быть приманкой чтобы выведать, ни остался ли кто в лесу, но Адоня продукты взяла — человеческая хитрость не могла соперничать с ведовской силой, которой владела Адоня к тому времени. Она без труда распознала, что дар этот от сострадательного сердца пришел и не содержит тайного умысла. После так и повелось — крестьяне знали, что кто-то остался жив, и приносили хлеб, муку, масло, крупы. Оставляли и даже не пытались подсмотреть, кто приходит забрать приношение. Но как-то раз Адоня обнаружила, что ее поджидают и, помедлив, вышла из зарослей. Женщина торопливо поднялась ей навстречу, смотрела широко открытыми, испуганными глазами, потом, запинаясь, выговорила:

— Не поможешь ли? Муж очень хворает, помрет, боюсь…

И с тех пор Адоня стала тайно бывать в деревнях. Теперь, о ней знали жители всех окрестных деревень, и могли при необходимости ее найти, но все делали вид, то ничего такого знать не знают, ведать не ведают, даже между собой избегали говорить о лесной девушке. А приветливость ее, отзывчивость, умение, которым она щедро делилась с людьми, сделали свое дело — вишь ведь, как ни выспрашивали о ней посланцы барона, наверняка и деньги сулили, а не нашлось ни одного желающего ответить им.

— Рустер! — услышала Адоня брезгливый голос. — Вашему радению нет предела.

— Мой господин, она вынудила нас! Я по-доброму хотел, но не приведи Господь увидеть, что с нею сталось — волосья у нее встали дыбом, из глаз молнии заблистали… Я сам, клянусь, я сам это видел! Можете мне не верить, но вместо ногтей на ее пальцах начали вырастать когти, как у дикой кошки!

— Рустер, умоляю, избавьте меня от ваших фантазий. Ступайте рассказывать их на заднем дворе, там вы найдете более благодарных слушателей. Вот только прежде приведите ее в порядок.

— Осмелюсь предупредить моего господина — будьте осмотрительны. Я думаю, что не стоит…

— Дождитесь, когда я попрошу ваших советов, мой заботливый друг. Или вам и теперь видятся кошачьи когти? Исполните, о чем вас попросили, и ступайте.

Рустер не утруждал себя особой деликатностью, когда распутывал веревку на руках Адони. Потом с глаз сдернули повязку. Но она не заметила грубости фанфарона Рустера, не отводя глаз, рассматривала владельца Рекинхольма, которого доселе ни разу не видела.

В большом зале стоял полумрак. Света от пламени камина и нескольких свечей было вовсе недостаточно для такого большого пространства.

Около низкого, инкрустированного серебром столика стоял высокий человек. В тусклом свете ярко белела его свободная рубашка с большим распахнутым воротом, с широкими рукавами, которые ниспадали на манжеты глубокими мягкими складками. Манжеты были украшены узкой полоской тончайших суэльских кружев.

Адоня замерла, ожидая его первых слов, потому что эти слова скажут о том, кто перед ней — друг или враг. А он не спешил. Стоя в пол-оборота к ней, барон Яссон наливал темное вино из высокого серебряного кувшина. Текучий пурпур и пламя близкой свечи играли на хрустальных гранях бокала. В коротких взглядах, которые он бросал на Адоню, читалось нескрываемое пренебрежение.

— Когда тебя пригласили отправиться в замок, ты могла бы переменить это рванье на более приличное платье. Так было бы гораздо лучше, чем выпускать когти и портить физиономии моим людям, — с бокалом в руке направляясь к камину, бросил барон Гондвик.

— Лиента! — всё еще с надеждой негромко позвала Адоня.

— Что ты сказала? — Яссон Гондвик чуть приподнял бровь.

— Господин барон, знакомо ли вам это имя — Лиента?

— Разве есть такое имя? — уголки губ брезгливо скривились. — И какое отношение оно имеет к тому, что я сказал?

Адоня не сдержала прерывистого вздоха.

— Простите, господин барон, разумеется, никакого. Что касается… — она переглотнула. — У вашего Рустера слишком богатое воображение. А физиономию он расцарапал о ветки, когда гонялся по лесу за ребенком. Мальчик нес еду, а они начали травить его собаками. Кстати, так и не поймали.

— Тебя они тоже напугали? Не волнуйся, здесь тебя никто не тронет.

Лицо Лиенты, такое родное среди чужого, непонятного мира, было холодным и высокомерным. Он небрежно снял с каминной полки колокольчик и коротко позвонил.

— Сейчас тебя проводят в приготовленную комнату. Там есть всё необходимое.

— Необходимое — для чего, мой господин?

— Чтобы жить здесь некоторое время, — рассеяно обронил барон Гондвик. — Тебе не сказали?

— Вы ничего не хотите мне объяснить?

— Узнаешь в свое время. Ступай.

Кто-то легко тронул Адоню за локоть, она обернулась. Высокий худой старик молча повернулся к ней спиной и пошел к двери.

Он вел ее по узким галереям мимо высоких стрельчатых окон с витражами, которые сейчас вычернила ночь. Они спускались и поднимались по легким винтовым лестницам и старик заботливо светил Адоне под ноги на крутых ступенях. Протяженность длинных коридоров делили декоративные арки, зрительно укорачивая их. Металлические шандалы со свечами казались рожденными не на наковальне, а произведением искусных кружевниц. Стены были убраны нежными драпировками, воздушными батиками и роскошными гобеленами. Всюду радовала взгляд буйная зелень. Внутреннее убранство помещений свидетельствовало о роскоши. Но грань, за которой начиналась вычурность, была соблюдена очень точно и нигде не нарушена, что заявляло — вкусу и чувству меры неприветливого хозяина Рекинхольма надо отдать должное.

Впрочем, рассмотрела это Адоня гораздо позже. Сейчас она чувствовала только удушливый комок в горле и жгучую горечь в сердце. Лиента — не друг ей в этом мире. Только теперь она дала себе отчет в том, что недавно, размышляя о Лиенте и допуская любую возможность, она всё же не верила в худшее. И вот теперь с этим надо согласиться. Более того, надо признаться, что в его высокомерии и снобизме сквозила откровенная враждебность. Это страшно. Адоня слишком хорошо знает Лиенту, чтобы понимать — такого врага надо бояться.

Пламя свечей трепетало на сквозняках, и сухая ладонь старика прикрывала его. Теперь они были уже в другом крыле замка. Здесь отсутствовало изящество хозяйской половины, зато всё подчеркивало простоту и добротность. Здесь жила прислуга.

Старик толкнул низкую дверь, и они вошли в маленькую темную комнату. Он оставил на стол подсвечник, молча поклонился Адоне и вышел. За всё время он не промолвил ни слова.

Она осталась в одиночестве и тишине — толстые стены гасили все звуки. Адоня подошла к маленькому оконцу, толкнула створки. В лицо нежно и ароматно дохнула ночь. Отсюда была видна только часть широкой замковой стены, по которой прохаживались часовые. Закрепленные на стене факелы своим светом образовывали колеблющиеся сферы. Время от времени часовые проходили сквозь них. Справа можно было рассмотреть остроконечную крышу угловой сторожевой башни — ее силуэт чернел на фоне неба.

Оцепенев, Адоня смотрела в ночь. Сознание Лиенты трансформировалось, он не помнит прошлого. Где искать этому причину? Новое, что успел он продемонстрировать ей, — от него это идет? «Нет», — ответила себе Адоня. Если принять, что этот мир вскрывает подсознание и здесь проявляется «внутренний» человек, так не было в Лиенте этой черной изнанки, не его это, ей ли не знать. Значит, как ей навязано ведовство, так ему — иное сознание? Чье сознание, чья воля с такой легкостью манипулирует ею и Лиентой? Какими силами? С какой целью? На нее и Лиенту воздействие идет разное. Лиента был совершенно не защищен и оказался измененным в гораздо большей степени: изменилась личность, сущность его, имя. Она сохранила себя гораздо больше и в какой-то мере может сопротивляться. Адоня была почти уверена, что могла бы даже уйти отсюда. Трижды ее отчаянное желание вернуться совпадало с возвращением. Значит, когда она всеми чувствами, всеми силами души начинала рваться из этого мира, он не мог удержать ее. Разумеется, это могло быть совпадением. Но… в последний раз она оказалась здесь по своей воле — в ту минуту, когда решила, что должна пойти за Лиентой.

Адоня вздрогнула от мертвящей тишины и одиночества. Она почувствовала себя так, будто ее заперли в склепе. Недоуменно обвела глазами маленькую комнатку и почувствовала холод, он шел от стен. Но это был не физический холод — что-то другое.

Она заставила себя выйти из оцепенения, вернуться к действительности. С лица ее ушла отрешенность. Нет, ей не показалось… Камни Рекинхольма были мертвыми, от них пахло нежитью. Замок не имел души.

Камни, с которыми Адоня прежде имела дело, всегда были полны жизни. Они могли хранить энергию Солнца и около них отогревались сердца. Камни, напоенные Луной или силой текучей воды, наоборот, приносили облегчение в жаркий день или в горячечном бреду. У камней был поразительно разный характер: Адоня знала добрые камни, им нравилось приносить людям удачу, хранить от невзгод; знала капризные — они были очень переменчивы, и их чуть ли не всякий раз приходилось открывать заново; знала магические камни, они тщательно хранили свою тайну, доверяясь только посвященным, и при любых обстоятельствах оставались независимыми и загадочными. В Рекинхольме жили камни-вампиры.

Адоня напитала ладони теплом трепетного огонька свечи.

— Силы Огня живого! Призываю вас! Не жаром буйным, не чадом дымным — теплом благодатным в каменья сырые дохните. Великие Духи огня, спалите алчь и злобу, гоните прочь нежить черную, сер-камня душу очарованную будите… — уроненные в живое тепло ладоней, ожили слова, окрепли силой необоримой, стали заклятием.

Повела Адоня округ себя — и каменные стены задышали теплом, почудилось, будто только что узкая комнатка была залита жарким летним солнцем.

Прошел день, и другой, и третий. Ей исправно приносили еду три раза в день, воду для умывания, забирали порожние чашки и миски, зажигали свечи по вечерам.

Но этим и ограничивалось общение Адони с обитателями замка. С ней никто не спешил встретиться, что-либо объяснить ей о причине, по которой ее столь бесцеремонно доставили в замок, ни у кого не возникало в ней надобности. Странно было такое отношение к вынужденной гостье, которая вроде бы и не нужна никому. Но Адоня чувствовала — в тишине вокруг нее не было покоя. Тишина была подобна тому затишью, полному напряженного ожидания, которое бывает накануне События. Но чего ожидали в замке? Задавая себе этот вопрос, Адоня ничего не предпринимала, чтобы проникнуть в суть происходящего вокруг нее. Она подождет. Лиента сказал: «Узнаешь в свое время». Разумеется, так и будет, ведь зачем-то она нужна здесь. А события торопить никогда не надо, всё приходит в свой черед, а нетерпение — не признак большого ума. Надо дать время, чтобы событие сформировалось. Незрелый плод чаще всего приносит разочарование и хорошо еще, если не ядовит.

Адоня была благодарна Лиенте за то, что при явном недоброжелательстве он не ограничил ее свободы, и она имела возможность беспрепятственно гулять по всему замку за исключением половины хозяина и близких ему людей. Вход в те помещения охранялся круглосуточно.

С Лиентой после той первой встречи она тоже не виделась, хотя он очень нужен был ей. Адоня просто хотела увидеть его. И пусть он будет холоден с ней — не его это вина, она знает. Просто увидеть лицо, глаза, голос его услышать. В этом, чуждом и враждебном им обоим мире, Адоня почувствовала, как ей дорог Лиента, почувствовала близость, которой никогда не ощущала к нему прежде. И если даже в каком-то самом далеком уголке ее души недавно еще оставалась обида на него или просто горечью отдавали воспоминания о прошлом, то теперь это ушло безвозвратно. Теперь ей было жаль его, сильного, бесстрастного, невозмутимого и такого ранимого. И она ведь тоже больно ранила его, тоже заставляла страдать. Как хотела бы она ласково провести ладонью по его лбу и сказать: «Не вспоминай ни о чем, не было ничего. Забудь, как забыла я.» Любовь и сострадание испытывала она сейчас к Лиенте, и они становились еще острее оттого, что встретиться они должны были как враги. Впрочем, до сих пор враждебность Лиенты никак не проявилась, Адоня не ощущала с его стороны никакого интереса к себе, как будто он забыл о ее существовании. Поэтому ее желание встретиться с Лиентой ограничилось тем, что она дважды увидела его издали. В первый раз он, видимо, вернулся с конной прогулки, был в хорошем настроении и что-то со смехом говорил своему спутнику. Во второй раз Адоня его увидела, когда он озабоченно и быстро пересек двор и вошел в какую-то дверь.

Родовой замок Яссона Гондвика по-прежнему был Адоне не по душе. Какая из двух жизней порождала сейчас в ней ощущение задавленности толстыми стенами? Из какой жизни шла тоска по солнечному лесу, звенящему от птичьего щебета, по привольному, медовому запаху полей, по вольному ветру, на пути которого не встают каменные стены? Две жизни сошлись в одной точке, и Адоня уже не пыталась, да и не могла их разделить.

И какая разница, каким чутьем она понимает, что замок недобрый, что не любит он людей, живущих в нем. Но ведь он не обладает свободной волей, значит, не сам по себе он стал таким. В таком случае, чья недобрая воля над ним? Адоня чувствовала, что источник многих загадок где-то близко. Об этом говорил вампиризм камней, недоброжелательство и тревожное ожидание, разлитые в атмосфере и то, что кто-то в замке всё же нуждался в ней.

Про замок она многое поняла благодаря интересной способности, которую она в себе обнаружила: теперь при самой первой встрече с чем бы то ни было, будь то человек, или дом, или лес, Адоня узнавала их каким-то внутренним чутьем. Может быть, она ощущала их душу, их скрытую сущность и это выливалось в мыслеобраз, отражающий самую суть явления.

Так старого слугу Консэля она увидела седым псом, умным и добрым, до последней кровинки преданным любимому хозяину, но при этом очень печальным.

Рекинхольмский замок неизменно виделся Адоне оплетенным сетью черной паутины. Но самого паука она не видела. Впрочем, присутствие свое он все же обнаружил.

Однажды она забрела в оружейную залу. На огромных гобеленах, закрывающих стены от пола до потолка, изображались сцены охоты и сражений. Здесь же размещалась богатейшая коллекция всевозможного оружия. Клинки кинжалов, мечей, метательных ножей мерцали холодными бликами. Тускло отсвечивали стволы пистолей и мушкетов. Стрелы целили в потолок тщательно отточенными остриями. Тетивы арбалетов вздрагивали, как чуткие нервы. В грациозной ленности изогнув свои изящные тела, покоились луки в налучьях. Оружие разных времен и многих народов окружало Адоню. Оно было даже красивым: приклады, эфесы, гарды, выполненные первоклассными мастерами-оружейниками, блистали тонкой резьбой, гравировкой и инкрустациями. Драгоценные камни испускали колкое разноцветье лучей.

Но чистые, бритвенно отточенные лезвия жаждали обагриться кровью — они для того и были созданы. Наконечники стрел цепенели в ожидании сладостного мгновения, когда вопьются в трепещущую плоть. Всё, что обитало в этой комнате, служило убийству, смерти, насилию, боли. Здесь жила вполне ощутимая угроза.

«Неужели Лиента не чувствует ее? Неужели в этой зале ему хорошо, уютно?» Внутренним взором она увидела Лиенту — изящного, тонкого аристократа, надменного и высокомерного, которого невозможно представить в хижине посреди джайвы. Но именно такой — аристократ, он будет любоваться своей коллекцией, роскошью отделки, гордиться клинками из уникальной стали и не чувствовать главного — дыхания смерти, которое жило в любом из них.

Дух смерти не живет в том оружии, которое изготовлено от необходимости, как средство защиты. Но здесь было совсем другое оружие: его холили, получали удовольствие, создавая его и оттого оружие упивалось своим назначением.

Вот тут-то, в оружейной, и пришло к Адоне ощущение пристального взгляда. Ей явственно почувствовалось присутствие кого-то недоброго. Она даже обернулась, но рядом никого не было. Отсрочивая понимание, она сказала себе: «Все может быть гораздо безобиднее — потайные смотровые оконца». И уже понимая, что это только малодушная попытка обмануть себя, она вышла из залы. Но ощущение цепкого, пристального взгляда осталось и еще долго сопровождало ее.

Она ничего не предприняла, чтобы закрыться или выяснить источник — осталась по-прежнему бездеятельной. Возможно, тот, другой, как раз и ждет, чтобы она проявила как-то себя, показала, чего стоит, как противник. Адоня не собиралась потворствовать ему в этом. Еще не бой, так к чему угрожающе бряцать мечом, едва мелькнет неясная тень вдали?

В тот вечер Адоне было до боли тоскливо. Она не знала, кто так осторожно и заинтересовано наблюдает за ней издали, и не было никаких оснований сказать — нет, это не Лиента. Наблюдателем мог быть и он. Но это означало самое плохое — в нем тоже могучая сила тайных знаний. Если предположение оправдается, тогда Лиента не просто опасен. Тогда она должна будет забыть, что он — жертва. Забыть, что это она, по сути, принесла его в жертву. Боже, избавь от столь жестокого испытания!..

Ах, как нужна сейчас ей рука любимого, чтобы опереться о нее и укрепиться в себе, как нужен добрый, ласковый взгляд, когда всё становится ясно без слов, как нужна его бережная, светлая любовь. И как никогда нужен ей совет Андрея. Но она прогоняла мысль о том, чтобы вернуться к нему хоть ненадолго — пока Лиента здесь, она ни на минуту не оставит его наедине с этим миром.

В одну из ближайших ночей Адоня проснулась от торопливого стука в дверь. Едва она успела поднять голову от подушки, как вошел Консэль.

— Поторопись, тебя ждут, — проговорил он и вышел.

Он и на этот раз не изменил своей привычке молчальника. Но Адоня не нуждалась в словах, чтобы увидеть, как он встревожен, может быть, даже напуган.

Длинный, как циркуль, Консэль шел торопливо, но легконогая Адоня без труда поспевала за ним. Стремительно минуя длинные пустые переходы, они будили в них сквозняки. Хорошо, что на этот раз в руке старика был фонарь — свечи непременно погасли бы. Консэль, погруженный в свои тревожные мысли, машинально, но заботливо поддерживал Адоню на бесконечных лестницах, ввинчивающихся в темноту.

А она чувствовала, что сегодня из каждого угла, из переходов, закоулков, из-под лестниц ползет холод. Раньше этого не было. Прислуга тщательно следила, чтобы все помещения замка были проветрены и прогреты, не появилось бы где-нибудь затхлости и сырости.

Но сегодня в Рекинхольме что-то неуловимо изменилось. Нечто недоброе растворилось в воздухе галерей и залов. Оно угадывалось в шевелении плотных теней; неощутимой серой дымкой, как тончайшей кисеей отуманивало светильники, душило трепетные язычки пламени. Оно погасило яркость красок вокруг, и сделались вялыми цветы в вазах.

Сердце Адони сжалось болезненным комочком в предчувствии беды с Лиентой, когда она увидела, что старик ведет ее на хозяйскую половину. Часовые расступились перед ними, и Адоня во второй раз оказалась в покоях барона Гондвика.

Вот здесь было изобилие света. Он заливал великолепные убранства, но Адоня не могла отделаться от ощущения, что он выполняет роль язвительного сатира: все предметы интерьера, безжалостно высвеченные, выпячивались с бесстыдной обнаженностью. Прекрасное утратило чувство меры и перешло в свою противоположность. Светлое до боли резало глаза, темное превращалось в пугающие провалы.

Наконец, старый слуга остановился перед высокой дверью. Он тяжело дышал, и ему понадобилось время, чтобы перевести дыхание. Через минуту он скрылся за дверью, оставив Адоню ждать. Но сейчас же вышел и сообщил, что ей велят войти.

Она оказалась в просторной, с изыском обставленной спальне. Большая кровать была окружена нежными прозрачными драпировками — сейчас они, небрежно откинутые, потеряли свою воздушность. Адоня знала, на кровати она увидит Лиенту. Н что именно с ним — ранен? болен? — мешали рассмотреть трое мужчин преклонного возраста, деловито склонявшихся над ним. Выражение напряженной значительности плохо сочеталось с некоторой суетливостью их движений, и Адоня поняла, что это от растерянности — они оказались в ситуации, когда от них ждали действий, но что делать — этого ученые мужи как раз и не знали.

— Да подойди же! — пожилая женщина нетерпеливо повлекла Адоню к кровати.

Лицо Лиенты было спокойным до безмятежности, глаза закрыты, высокий чистый лоб бледностью спорил с белизной простыней.

— Сделай что-нибудь! — нервно проговорила женщина. — На тебя моя последняя надежда.

Адоня подошла вплотную, и — сердце обдало волной лютой стужи… Лиенты здесь не было. Она не слышала, не чувствовала его. Вместо него Адоня ощущала только пронизывающий холод, несовместимый с жизнью. Здесь, среди живых оставалось только тело. Тело без души. Адоня едва удержалась от того, чтобы не зажмуриться изо всех сил, не сжать голову руками: «Я не могу больше! Я не могу разобраться во всем этом! За что мне?! У меня разорвется голова от всех этих мыслей, от знаний, которых я не хотела!!! Оставьте меня!» А если этого нельзя, то как хотела бы она хоть ненадолго оказаться сейчас одной в тишине и попытаться неторопливо подумать обо всем… Адоня поняла, что больше всего ей хочется в целительную мудрость хранилища.

Но бездыханный Лиента лежал перед ней, и от нее ждали помощи. Лиенте нужна была помощь. Лиенте, которого она однажды уже отдала… предала…

Крик остался в ней, безгласым. Вместе с ним Адоня задавила и свою слабость, шагнула к Лиенте. Она распахнула его батистовую рубашку, положила руки на грудь, вся обратилась в слух и… почувствовала едва ощутимый отклик в центре своих ладоней. Облегченно переведя дыхание, спросила:

— Эти господа, они доктора господина барона?

Взгляд ее скользнул по свежо белеющей повязке на загорелом запястье безвольной руки — наудачу применяя все доступные им средства, они отворяли кровь. Стоял резкий запах нюхательных солей и уксуса.

— Да, это личные доктора господина барона.

— Отпустите их.

Женщина колебалась, и Адоня нетерпеливо пояснила:

— Разве вы не видите, что от них нет никакого проку? Отошлите их.

Лицо женщины горестно сморщилось, она махнула рукой. Повинуясь ее жесту, со скрытым облегчением лекари переложили ответственность за своего подопечного на Адоню.

— Часто ли случается подобное с господином бароном?

— Раньше — никогда… — замешкавшись на секунду, ответила женщина.

— Вы не поможете ему, если будете говорить мне только то, что посчитаете нужным. Если я спрашиваю, значит, мне нужно это знать.

— Я имела ввиду, никогда до поездки в столицу… Четыре месяца назад.

— Зачем барон Гондвик туда ездил?

Женщина посмотрела удивленно.

— Может для этого какая-то особая причина была? — поторопила Адоня.

— Разумеется, была!

— Я не местная жительница, — проговорила Адоня чуть раздраженно. — Мало знаю о том, что здесь происходит.

— Барон Гондвик был приглашен ко двору для получения титула онга. — Женщина гордо подняла голову, и даже беда на миг отступила перед ее чувством гордости за Яссона Гондвика. — Его Высочество лично провел обряд посвящения и собственноручно вручил нашему господину знаки-символы.

— О! — искренне вырвался у Адони возглас почтительного удивления.

Она знала, что престижный титул онга большая редкость, его действительно надо было заслужить. Ни деньги, ни власть не могли помочь завладеть высоким титулом — основанием для этого всегда были особые заслуги перед государством, причем такие, которые требовали личного мужества и стойкости духа.

Это был высший титул, которого мог удостоиться подданный королевства, причем происхождение вовсе не играло роли. Но вот сам титул давал такие исключительные права, что в определенных ситуациях приказ онга приравнивался к королевскому, и только сам король мог отменить его. Для всех остальных право онга было неоспоримо, даже для особ королевской фамилии.

И Адоня тоже испытала гордость. Не за Яссона Гондвика, а за Лиенту, эритянина, вождя лугар. Значит и здесь, под другим именем, с измененным сознанием он остался прежним — сильным, мужественным и гордым. Это радовало Адоню потому, что, как правило, подобные качества не сочетались с подлостью и двоедушием. Даже если Лиента настроен к ней враждебно, ей не придется ждать от него удара в спину.

— Вот после того, как вернулся, вскоре и началось… Я боюсь, не завистников ли черное дело его странная хворь? Не наведенное ли?

— А хотя бы при одном приступе доктора сумели помочь?

— Увы… Они только мучают господина барона.

— Как это начинается и как проходит?

— Никаких признаков беды, ничто ее не предвещает, накануне он весел, и кажется абсолютно здоровым. Но во сне вдруг впадает в это ужасное состояние и приходит в себя только утром. Весь следующий день он слаб, как ребенок, еда вызывает у него отвращение. Но что меня особо пугает… я ни с кем об этом не говорила… Мне кажется, не измученное тело доставляет ему непереносимые страдания.

— А что?

— Не знаю… Мне страшно посмотреть в его глаза, такая там бездна боли…

— Глаза… зеркало души…

— Да! — выдохнула женщина. — Cтрадает его душа. Помоги же ему! Ради Всевышнего — ты поможешь?

— Надеюсь, что да. Я сделаю всё, что возможно. Но теперь оставьте меня наедине с господином бароном и прикажите никому не входить, если не хотите непоправимо навредить своему господину.

— Я сделаю все так, как ты скажешь, только дай мне возможность надеяться! — с готовностью согласилась женщина.

Через минуту они остались одни. Адоня молча всматривалась в лицо Лиенты.

— Вождь, — проговорила она, и голос ее дрогнул. — Помоги мне. Вспомни, что ты не Яссон Гондвик. Ты — Лиента. Вспомни всё.

Экран погас, но Андрей продолжал сидеть, бессмысленно упершись в него взглядом. Так прошла минута, другая.

— Андрей, нельзя так. Возьми себя в руки.

— Последнее время я только этим и занимаюсь, — пробормотал Андрей, запрокидывая голову на спинку кресла.

— Какая польза от твоих терзаний? Они как-то помогают Адоне?

Андрей бросил на Линду короткий взгляд, помолчав, сказал:

— Прежде я тоже думал, что разуму можно абсолютно всё подчинить.

— Прости, Граф…

— Ты думаешь, это я Адоню изменил, из дикарки цивилизованного человека сделал? Ничего подобного. Это я человеком становлюсь. Теперь я хотя бы понимаю, чем мы за свою цивилизованность заплатили: мы и не заметили, как в гонке этой обронили главное, что человека от биоробота отличает. За достижение почитаем, гордимся — вот как распрекрасно получается у нас не только телом распоряжаться, но чувствами своими. Свою рыбью невозмутимость выдаем за достоинство и снисходительно классифицируем человечность эритян, их чистоту и открытость, как анахронизм — нецивилизованные, какой с них спрос. А они более люди, чем мы. Ты хочешь, чтобы я, наконец, обрел прежнюю невозмутимость и разумно оценил ситуацию. «Да, — скажу я себе, — что тут поделаешь». И спокойно займусь каким-нибудь чрезвычайно важным делом. Мне отвратительна наша разумность!

— Пожалуйста, перестань. Просто замолчи и всё.

Он сжал челюсти.

— Замолчи, — снова тихо повторила Линда. — Это всё неправда.

— Не всё, — угрюмо возразил Андрей.

— Думаешь я не понимаю, что ты умираешь от страха за нее? Но это как-то по-другому должно быть… конструктивно.

— Но что я могу для нее сделать?! Помоги мне, подскажи! Я больше не могу так бессмысленно ждать!

— Андрей, ты и сам знаешь — мы и Адоня разные. Способности ее нечеловеческие, ими не владеем ни ты, ни я, никто из нас. Через это не переступить. Рисковать еще кем-то из эритян?..

— Нет. Мы не знаем, что там с ними происходит. Линда, столько времени прошло, и я понятия не имею, что с ней, жива ли она!

— Андрей, тебе не показалось, что в последний раз Адоня ушла сама? По крайней мере это случилось не неожиданно для нее. — Опустив голову, Андрей молча слушал. — А если она смогла подчинить это явление? Надо ждать. Это единственное, что нам…

Он резко поднял голову, в упор посмотрел на нее.

— Не надо меня утешать, ладно? Ты не можешь мне сказать ничего, что я сам не знаю. И про последний ее уход. Ты очень хорошо говоришь, как раз то, что я хочу слышать. И так и тянет ткнуться тебе в жилетку. А ты будешь гладить меня по голове и говорить успокоительные слова. Не делай меня слабым. Разве что-то изменится? Ты поняла, что я хочу сказать? Я не твой пациент, поэтому запрещаю всякие твои психотерапевтические беседы.

— Да, командор, я поняла.

Линде захотелось заплакать, так больно ей было смотреть на него. Он сидел перед погасшим экраном. Большие руки, лежащие на пульте были какими-то безвольными, бессмысленными… Но и теперь он не позволял жалеть себя.

— Линда, — заговорил он, не поднимая головы. — Мы с Адоней разные, да. Но мы по-настоящему любим друг друга. Это ведь не может быть пустым звуком, сотрясением воздуха. Неужели нас ничто не объединяет? У близких людей единое энерго-информационное поле?

— Полевые изменения ни так уж быстро происходят. Но у старых благополучных семейных пар…

— Да нет же! Когда супруги становятся похожими друг на друга, это уже никакие не полевые изменения, это явная общность, на физическом плане, — с досадой проговорил Андрей. — А начинаться всё должно гораздо раньше. Ну, думай, Линда!

— Допустим, ты прав. И что?

— А то, что где-то вот здесь, — он постучал себя по лбу, потом ткнул в грудь, — или может здесь где-нибудь, мы продолжаем быть вместе. Там есть всё об Адоне, но я не слышу, не чувствую. Достань это из меня.

— Может скажешь, как?

Андрей молча смотрел. Отвернувшись от этого взгляда, Линда проговорила:

— Ты даешь себе отчет, чего от меня требуешь?

— Хочешь, это в виде приказа будет. И снимет с тебя ответственность.

Линда посмотрела на него уничтожающе.

— Такой приказ я обязана нарушить. Я профессионал. У меня есть Правила Ответственности, слышал о таких? Когда у командора едет крыша, я обязана его приказы согласовывать с кем надо.

— Мы не в Отряде. Отряда это не касается.

— Тогда причем приказ?

— Ни при чем. А просьба? Личная просьба друга?

Помолчав, Линда проговорила:

— Ты осознаешь степень риска?

— Когда нас риск останавливал? И ты можешь выбрать наиболее безопасную методику.

— Безопасные тебе не подходят. От гипновнушения ты закрыт.

— А Эрит? У болота тогда никакое прикрытие не сработало.

— Ты забыл, в каком состоянии тогда был?

— Я попробую снять блоки, пропустить твои кодировки.

— Граф, это пустое, ты же сам знаешь.

— Но хоть попытайся! Используй методику повышенного уровня интенсивности.

— Твое безрассудство меня совсем не вдохновляет. Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? Повышенная интенсивность — это для толпы. А если я прорву блоки и обрушусь ею на твое сознание, о каком подавлении сознания речь? Я же его просто сотру!

— Линда, есть масса способов выключения сознания. Используй любой из них. Степень риска меня не интересует. Введи мне наркотик.

— Черт тебя побери, Граф! Я ведь не приставка к твоему желанию! Хоть немного считайся со мной. Меня риск интересует.

— Линда, милая, ты хочешь поставить меня на колени? Я буду умолять тебя на коленях. Я не авантюрист. Я не бравирую своей отчаянностью. Мне, в самом деле, плевать, что ты со мной сделаешь. Дай мне ее почувствовать, узнать хоть что-то. Я умоляю…

Линда посмотрела в его больные, тоскливые глаза и отвела взгляд. Помолчав, сказала:

— Я попробую. Дай мне подумать. Да, вот что… На всякий случай… Нам понадобится второй БИС.

Андрей встал и молча ушел. Несколько часов, до тех пор, пока Линда не позвала его, он провел с Адоней. БИС ввел ее в состояние искусственного сна. Искусственное дыхание и стимуляция функциональной работы всех жизненно важных систем организма, придали ей вид живой и здоровой. С тихим шелестом отошла прозрачная крышка камеры. Андрей взял ее руку, положил голову на широкий бортик, прижался лицом к теплой ладони. Он безуспешно попытался сглотнуть удушливый комок, когда вдохнул ее живой запах.