В отличие от Ральфа, мне было легче — я была спокойна. Нет, не равнодушна, конечно. Я думала о Ральфе и переживала за него: бедный мой Ральф, он так хотел быть со мной рядом. Он ведь теперь еще и оттого мучается, что обещал ни в коем случае мне не оставлять одну, и не сдержал слова. Если б я могла хоть весточку ему подать, что у меня все хорошо, никто меня здесь насильно не держит и не обижает. Утешала меня маленькая надежда, что ему все же хоть что-то обо мне сообщают.
Думала постоянно и о маме с Ромкой, жалела их — вот им точно досталась неизвестность, самое худшее из состояний, когда болезненная фантазия не знает удержу. Конечно, это мое исчезновению не стало для них внезапным… если бы не было того долгого, страшного времени, когда они потеряли меня. Тогда я ведь тоже говорила, что все у меня хорошо… а на деле-то получилось…
Да, я беспокоилась о них, но такого рода беспокойство — это нормальная, повседневная тревога за близких, дорогих людей. Она не лежит на сердце тяжким камнем, не туманит солнечного дня. Я знала: это пройдет, это не катастрофа. И не тяготила меня вынужденная оторванность от милого Ральфа, я сознавала, что, по-видимому, так надо. Я чувствовала, знала, что каждый мой шаг, каждая минута моей жизни сейчас устремлены к одной цели. И если надо, чтоб я прошла этот путь сама, одна, значит, в этом есть смысл.
«Клиника», о которой я думала и пыталась представить, в действительности оказалась такой, что представить мне ее было бы никак не возможно.
…Провожатый вел меня по тропинке, которая все время карабкалась вверх. Не знаю, сколько мы шли. Как ни странно, но я совсем не думала ни о тропинке, ни о лекаре, которого я должна была вот-вот увидеть, ни о чем сиюминутном. Все мысли мои были в прошлом. Я вспоминала о людях, с кем сводила меня жизнь. Они будто шли передо мной, и с кем-то из них я расставалась — они отставали, я уходила вперед и вверх, оставляла их за спиной, не оглядывалась…
Мальчишки-рокеры, мои чумазые друзья… Я будто наяву услышала — рев моторов заполнил утро, звонкое от птичьих голосов, и в воздухе пахнуло синеватым дымком из выхлопных труб… Преподаватель танца, мой Учитель, умный, добрый, талантливый… Женька-компьютерщик улыбнулся застенчиво и остался рядом… Леонид, художественный руководитель в варьете — посмотрел укоризненно и, как будто, даже сердито, но меня его строгость не обманет, с ним замечательно работалось! Он еще и заботился о каждом из ребят, знал про каждого, у кого какие проблемы. Стороной мелькнул Игорек и остался сзади… Рядом шел Никита… так близко, что казалось, споткнись я, и почувствую его твердую, надежную руку. Людмила улыбнулась… Черный толстый турок с масляными глазами… я, кажется, и имени его не помню… Виноватый взгляд… чей это?.. а, Расул… мой телохранитель, предавший… Бой ему судья.
Странно, на моей жизни будто кто-то эксперимент ставил: сколько человек может вынести душевной и физической боли, на каком из невероятных поворотов судьбы он не выдержит и свихнется… Но одновременно — столько хороших людей оказывалось со мной рядом, чтоб я могла опереться… может, потому и не свихнулась?..
Не знаю, почему воспоминания завладели мною именно тогда. Но, мне кажется, в них я черпала силы, иначе не прошла бы до конца по той крутой горной тропе.
Когда заросли неожиданно расступились и мы оказались на краю просторной лужайки, провожатый мой остановился. Я увидела непонятное строение посреди поляны: хижина ни хижина, на жилье не похоже. И не пагода, вроде. Что-то неуловимое было в нем от восточных построек, но я архитектурой никогда не интересовалась настолько, чтобы сейчас разложить это строение на архитектурные элементы и разобраться в их тонкостях.
Сопровождающий показал рукой на темнеющий проем входа и кивнул головой: «Иди».
Войдя в полумрак из яркого солнечного утра, я не сразу разглядела, что было внутри. Некоторое время стояла в проеме, а когда глаза привыкли, я увидела человека посередине маленькой и, кажется, пустой комнаты. Мужчина неподвижно сидел в позе лотоса, перед ним легким дымком курились тонкие палочки, и между нами как будто висела призрачная завеса. Полумрак немного разгоняли язычки пламени, которыми горели толстые и короткие красные свечи. Они стояли широким кругом, в центре которого сидел тот человек. Я не могла понять, заметил он нас или нет. Потом пригляделась и увидела, что глаза его закрыты. И тут, не открывая глаз, мужчина повел рукою, приглашая меня войти, указал на циновку напротив. Я вопросительно обернулась к моему провожатому и обнаружила, что он исчез. Я поняла, что осталась наедине с этим человеком, и вдруг оробела до мурашек, пробежавших по спине.
Я сидела и разглядывала его — а что мне оставалось делать? Попыталась определить возраст, однако, это оказалось нелегко. Морщин на его лице было не так густо, но почему-то я чувствовала, что он далеко не молод.
И вдруг я обнаружила, что глаза его открыты, и мы смотрим друг на друга. Странно — все это время я в упор разглядывала его, а как он глаза открыл, не увидела… и смутила меня ясная, молодая голубизна его глаз — так сколько же ему?
Он смотрел на меня молча, так же как я только что рассматривала его, продолжалось это так долго, что со мной стало что-то происходить. Не знаю, можно ли это состояние назвать прострацией, но мне кажется, это определение подходит больше всего.
Очнулась я от легкого прикосновения ко лбу, вздохнула глубоко — закружилась голова. Старик, я теперь знала почему-то, что он старик, неслышно передвигаясь, неторопливо гасил свечи. В комнату вливался свет дня, — тростниковые шторы были свернуты рулонами над оконными проемами без стекол.
И я осталась с этим человеком. А хижина стала мне домом на несколько месяцев. Там было только самое необходимое, так, чтоб и о быте особо не заботиться, но в то же время отсутствие благ не располагало к телесной ленности — к примеру, поваляться в уютной постели, посидеть в мягком удобном кресле, потому как ничего этого не было, уютного и мягкого. Не знаю почему, но мысли о насущном легко отходили на задний план и уступали место раздумьям, почти философским размышлениям.
Я так до конца и не поняла, для какой цели это строение одиноко стояло в горах. Потом мне говорили, что не так далеко от хижины находится старинный, действующей монастырь, что хижина как-то с ним связана. То ли монахи здесь исполняли обет уединения, то ли наказание отбывали. Но я ни монастыря не видела, ни каких-либо людей.