А у Даши в отличие от Кирилла все шло на удивление тихо-гладко. В Костике, и вправду, такие перемены произошли, что люди только диву давались, головами крутили, слов не находя.
Он себя не обманывал, знал, что на любовь Дашину рассчитывать ему нечего. Но это сейчас, сегодня… и пусть… Главное в том, что у него будет время показать ей себя, какой он по-правде есть… А там она, конечно, разберется, кто чего стоит. Она не пожалеет, что пошла за него… и может быть… полюбит…
Костя и сам удивлялся, как вдруг разгорелось его чувство к Дашуне. Ну да, он и раньше с удовольствием смотрел на эту девчушку, думал о ней порою, а если перекинуться словом удавалось, так потом долго об этом только и были все мысли. А сколько для досады находил он поводов после тех коротеньких встреч! На себя, понятно дело. Ведь дурак дураком в ее глазах выставлялся. Где, дак не лез в карман за словом, как горох из дырявого сита сыпались… когда бы и не надо. А где надо — язык как отмороженный делался, у-ух, зла не хватает!
Уж и казнил же себя Костя всякий раз. А что про Дашу тогда думал… только вздохнуть да голову повесить. Думал, что она хоть и рядом, рукой подать… да луна вон, иной раз тоже над головой прям висит, а сколь ни тянись, не дотянешься. Нет, эта девчонка не для него… Вот таким вот манером даже и помечтать о ней не позволял себя, чего совсем-то уж… хоть перед собой дураком не быть. С кем тягаться вздумал, вровень встать — как приходила эта мысль в голову, так и вовсе мрачно на душе делалось. Какие там мечтания… Правда, никогда, ни разу подлостей никаких против Киры не замышлял…
Таким вот образом, чувство Костино к Даше тлело долго, как огонек подземного пожара, почти задохшийся без кислорода. Но вот вырвался огонек наружу, на простор и заполыхал неудержимо, широко, жарко, опасно.
Костины родители тоже рады-радешеньки были предстоящей женитьбе сына: вон ведь как ладно-то все получается. И невеста какая хорошая Костику сыскалась, и сам Костя таким добрым парнем выказал себя. Вот пусть-ка поглядят, кто за шалопута безголового его всегда держал да подсмеивался только! Планы-то какие у Кости, разговоры — любо-дорого послушать. Домик приглядел для себя с Дашей, чтоб, значит, не в батькин дом жену молодую вести, а сразу в свой собственный. Дашу звал поглядеть, хорош ли.
— Костя, ну какая из меня оценщица? — засмеялась Даша. — Откуда я знаю, как дом покупать, что смотреть. Мы с мамой как выбирали — подешевле, да чтоб на голову дождь не лился. Ты уж сам, ладно? Если тебе понравится, то мне и подавно.
— Ладно! — покладисто согласился Костя. — Тогда он вроде сюрприза тебе будет! Зайдешь, а там уже все устроено, обставлено!
Через какое-то время он завел Дашу в хозяйственный магазин, в мебельный отдел.
— Даш, ты только покажи мне, вот этот гарнитур или вон тот? Какой тебе больше нравится? — указал он на диван с креслами.
Даша посмотрела удивленно:
— Костя, ты с ума сошел! Ты посмотри, сколько это стоит!
— Дашунечка, да ты об этом не думай, есть у меня деньги! Я как только работать начал, мать книжку завела на меня, бухгалтерия все мои деньги туда переводила, считай и не снимали ничего. Не переживай, хватит там и дом купить, и обставить. А куда их держать? Я еще заработаю. Знаешь, как мне приятно тратить их для тебя? Прям радостно!
Что радостно, это Даша и так видела. Глаза у Костика этой радостью блестели, а за плечами будто крылья отросли — летал, ног под собой не чуял. К Даше относился трепетно. Гулять они почти не гуляли. Хотя, Костя, дай ему воля, летел бы к ее воротам каждый вечер, едва отмыв лицо и руки после работы. Но как-то вполне естественно получалось, что встречались в неделю раза два, ну от силы три. То Даша занята была вечером, то день у нее тяжелый выдался, то подружке пообещала чего-то там… Но вот послезавтра… фильм, говорят, хороший будет, можно сходить.
Вот в кино, в основном, они и ходили вместе. Потом Костя провожал Дашу до дома, и все, что позволял себя… Ну, например надеть ей на руки свои перчатки, когда она забыла варежки дома. Заметил, что она ладошки в рукава прячет, снял перчатки, подышал в них и натянул на ее озябшие, покрасневшие от холода руки.
— Давай-давай, вижу я, как не замерзла, — приговаривал при этом нарочито грубовато, скрывая смущение. — Я? Нашла об чем переживать! Я и зимой могу без рукавиц, привык с железом на холоде, у меня кожа дубленая.
— Спасибо, Костя, — улыбнулась Даша, погружая пальцы в меховое тепло. — М-м-м… да у тебя тут как в печке!..
— Да-а-а, горячий я парень! — засмеялся он.
И вот тут бы обнять, прижать, поцеловать… кабы то не Дашуня была. Он и сам не мог себя объяснить, почему с ней этого как-то нельзя… Не была с ним Даша ни особо строга, недотрогой себя не выказывала, взглядом холодным не обливала… а все ж так вела себя, что никакие вольности получались невозможными. Стоял меж ними какой-то рубеж, и Костя робел его нарушить. Боялся он Даши. До сих пор понять не мог, как это она согласилась замуж за него пойти. И казалось это ее согласие до того невсамделишним, хрупким, что одним неловким поступком, словом ли одним можно все порушить…
Утром за завтраком Кирилл сказал:
— Василиса, ты не торопись тормозок мне собирать. Мы сейчас в ЗАГС cначала сходим, подадим заявление, так что я на работу сегодня попозже пойду, успеешь.
Алла тут же сидела, мазала себе маслом булочку. При Кириных словах руки у нее дрогнули, она испуганно глянула на него и… промолчала.
Завтракали в молчании. Василиса у плиты возилась, кашу малышам варила, следила за молоком, чтоб не сбежало. Кирилл поднялся, глянул на часы:
— Заканчивай, — поторопил она Аллу. — Одевайся иди.
Затравлено глядя на него, Алла помотала головой.
— Что опять? — нахмурился Кирилл. Василиса настороженно обернулась.
— Я не пойду…
— Что еще?
— Я не хочу… заявление…
— Черт бы тебя побрал! — вспылил Кирилл.
— Ты не дури, девка! — сердито сказала Василиса. — Слыхала, что мать вчера сказала?
— Алла, ты понимаешь, что мы не семья, ты не нужна мне.
— А ты мне нужен! — у Аллочки с длинных ресниц сорвались большие слезинки и скользнули по щекам.
Кирилл плюнул и взял трубку телефона.
— Здравствуй, теща любимая. Приходи и говори со своей дочерью. Я в обеденный перерыв домой приду, так чтоб к этому времени ее подпись под заявлением стояла. — Он бросил трубку на аппарат и, ни на кого не глядя, направился к двери, сдернув по пути куртку с вешалки.
Но худшие опасения Кирилла сбылись. Алла не хотела говорить с матерью о разводе с ним. Затыкала уши, чтоб не слышать ее увещеваний, потом начала злиться и кричать на мать, потом у нее началась безумная истерика, и Галина Георгиевна испугалась, пошла на попятную.
Василиса пристально наблюдала всю эту баталию, стараясь не особо встревать в разговор матери с дочкой. Когда поняла, что путного ничего не выйдет, плюнула в сердцах, обругала обоих и ушла в детскую, захлопнув за собой дверь.
Галина Георгиевна уверила Аллу, что никто не станет посягать на ее счастье, что Кирилл, конечно, никуда не денется — а куда он денется, когда муж и отец? С трудом уговорила выпить лекарство, уложила в постель и сидела рядом, приговаривая всякие ласковые слова. Вскоре лекарство начало действовать, и Алла уснула.
Кирилла Галина Георгиевна дождалась, — боялась, что он устроит Аллочке скандал, потому удар решила принять на себя.
— Кирилл, подожди еще немного, — тоном доброй маменьки она взялась уговаривать теперь его. — Мы сейчас ничего не добьемся, я уж всяко старалась. Ну чего ты хочешь — Аллочка серьезно больна, ведь нервы не шутка, ей ни в коем случае нельзя сейчас волноваться. Давай вот что сделаем. Она полежит в клинике, успокоится, окрепнет, тогда с ней можно будет говорить на тему развода. А сейчас нельзя. Я прошу тебя, Кирилл, пожалуйста, будь с ней поласковее.
Он медленно покачал головой.
— Припекло… теперь просишь… «пожалуйста» говоришь… — глаза у него нехорошо сузились. — А помнишь, Дашу… в тот день, как они из Крушинина с агитбригадой вернулись… может расскажешь, как ты с ней тогда говорила? Ее нервы тебя не беспокоили? При этом знала ведь, что ни я, ни она не виноваты мы ни в чем. И теперь ты просишь пожалеть? Дурой, как я понимаю, ты себя не считаешь, так могла бы сама догадаться: чем вам хуже, тем мне лучше.
— Ты!.. Я запрещаю тебе!.. Алле нужен покой, изволь обеспечить его!
— А то? Давай, пригрози мне чем-нибудь.
— Кирилл, пожалуйста… Не собираюсь я тебе грозить…
— Да ты что?! Ух не от доброты ли сердечной? Или оттого, что пугать нечем — мне теперь все пофиг.
— Утром я за Аллой приеду и увезу в клинику. А сейчас она спит, не буди ее, прошу тебя.
— Будить? — хмыкнул Кирилл, — мне вас сегодня уже вот так хватило, — он провел по горлу ребром ладони. — Все, теща дорогая, давай и ты домой. Толку с тебя, как с козла молока.
В день Дашиной свадьбы Кирилл купил себе мотоцикл. Вроде бы никогда особо и не мечтал о нем, даже не говорил никогда на эту тему, а тут снял деньги, пошел и купил. Заправил тут же у магазина, — остановил первую попавшуюся машину, попросил бензина. Подкрутил в нем чего-то, потрещал мотором… Потом сунул деньги кому ни попадя, послал три бутылки водки купить. Мужики, что столпились вокруг — как же, такая покупка, новый мотоцикл, каждому любопытно — оживились, поняли так, что Кирилл собирается покупку обмыть. А он и впрямь, вроде как мотоцикл обмыть решил. Только пить с ними не стал, оставил мужикам бутылку, две заткнул себе за пазуху, упал в седло и вмиг оставил далеко позади кучку приятелей, слегка разочарованных.
Глядя вслед ему, Семеныч (тот самый бригадир полеводов, который грозился когда-то рассказать Даше, «что за фрукт есть этот Кирилл»), сощурив глаза от солнца, ни с того, ни с сего вдруг сказал: «Пошла брага чрез край, не удержишь». Что к чему сказанул, никто не понял.
Свадьба у Даши с Костей была не шумная. Невеста наотрез отказалась справлять ее где-нибудь в арендованном зале. Костя пытался настоять, уговорить, но Даша и слышать ни о какой столовой не желала. «Хочу, чтоб спокойно, по-домашнему было», — и весь разговор.
Да и то сказать, гости были почти только со стороны жениха. Родня его, друзья. У Даши родственников — раз два и обчелся. Приехал дядя, Мариин брат с сыном, а жена не смогла, разболелась не на шутку. Вот и вся родня. Подружки… Ну, две-три одноклассницы.
В общем, без особой гульбы решено было обойтись.
Вот от этой свадьбы и бежал Кирилл куда глаза глядят, будто каленым железом жгло его. А может, боялся, что дурь в голову ударит, и не сдержится, заявится незваным гостем в чужое веселье, скажет: «Да чтоб ж вы делаете?..» Натворит дел, что и не расхлебает потом…
Вылетел за село. Когда исчезли из виду крайние дома, и остался он один в холодном ослепительно белом мире, остановился, заглушил мотор и сидел несколько минут, запрокинув голову, подставив лицо небу. Солнце слепило даже сквозь веки, наверно от него так жгло глаза, до слез. Кирилл наклонился, подхватил с обочины пригоршню снега и умыл им лицо. Потом вытянул из-за пазухи бутылку, сорвал пробку и глотал горькую, как слезы пил. Отшвырнул пустую бутылку, снегом заел горечь и резко рванул с места, так, что заднее колесо юзом по накату пошло. Он выровнял мотоцикл и в вихре снежной пыли понесся прочь по пустой дороге. Да только нету таких скоростей, чтоб от мыслей тяжких оторваться можно было бы…
Носило Кирилла по снежным проселкам, по выстуженному белому миру, охваченному зимним оцепенением. В селе уже весна чувствовалась — дороги потемнели, сугробы осели, льдистой корочкой взялись. Солнышко сквозь оконные стекла, бывало, так ласково пригревало, даря обещание скорого тепла… А за селом во все стороны расстилалась снежная целина, тронутая разве что цепочками звериных да птичьих следов. Между полей встречались березовые и осиновые перелески. Будто и не шумела тут листва никогда, не звенели птичьи трели… Зачарованные тихие деревья стояли в инее, как прибранные к свадьбе невесты… Невесты… Дашенька теперь в таком же белоснежном наряде… кто сказал, что траурный цвет лишь черный?
Где-то нырнула в сугроб и утонула в нем вторая пустая бутылка. Рев мотора бандитским ножом вспарывал зимнюю тишину, вспугивал с дороги стайки воробьев, срывались с придорожных кустов красногрудые снегири и уносились прочь. Хорошо, что проселки были пустынны. Один только раз попались навстречу флегматичная лошадка, запряженная в сани с большим ворохом соломы. Два мужика сидели на соломе. Тот, что правил, издали услышал стремительно нарастающий мотоциклетный треск, и загодя потеснил лошадь к обочине. Мотоциклист же, кажись, и не заметил их, пронесся на такой скорости, что мужики переглянулись.
— Дурной какой-то, так по снегу гонять!
— Сумасшедший или пьяный, — определил один. — Убьется, точно говорю.
— Это не Кирюха ли? — с сомнением проговорил другой.
— Не-е-е, не он, откуда у Кирюхи мотоцикл?
— А здоровый, как он.
— Погоди-ка… у Костьки ведь свадьба седня. С этой… ну, с девчонкой-то Кирюха ходил.
— Ну! Я ж и говорю, Кира это был!
— Да ну… куда бы он по этой дороге разлетелся? Она же до летнего стана только.
— Тьфу ты, бестолочь! — плюнул напарник и взмахнул вожжами, причмокнул: — Ннно! Уснула, халера?! Пшла!
Каурая дернула, взвизгнул под полозьями снег…
Вылетев на небольшой взгорок, Кирилл не вписался в поворот, и мотоцикл юзом вылетел на снежную целину, но не провалился, и Кирилл даже удержал его от падения. Снегу тут, на взгорке оказалось мало, ветер слизал его почти до самой земли. Кирилл машину не остановил и скорость на сбросил, и мотоцикл слетел со взгорка в низину, забитую снегом, надсадно ревя мотором, погнал перед собой снежный бурун. Мотоцикл прошел с десяток метров и заглох, безнадежно увязнув. Оглушенный внезапной тишиной, Кирилл сложил руки на руле и уронил на них голову. Шипел снег, таял на горячем металле…
В тот день он еще ни один раз вытаскивал мотоцикл из сугробов. Где-то брел без дороги, по целику, тащил мотоцикл на спине и проваливался под его тяжестью по пояс. Потом без сил лежал на снегу, глядя в ослепительно синее небо… Где-то со всей дури влетал в сугроб и кувыркался через руль, чудом не свернув шею. Сжег весь бензин и домой вернулся уже ночью.
Жизнь не остановилась. В положенное время всходило солнце, и надо было вставать, умываться, идти на работу… Кирилл делал это так, словно руководила им пружина, взведенная на все эти действия — жил механически, безучастно. С Василисой говорил о чем-то домашнем, с сынишками играл, спать укладывал, а душа в оцепенении пребывала, будто из выстуженных полей вошло оно в него и омертвило душу. Ничего ему не хотелось, ни о чем не мечталось. Он даже про новый свой мотоцикл — правда, изрядно помятый в первый же день — как будто забыл. Поставил его в сарай и больше не подходил к нему. Все вокруг выкрасилось в серый цвет равнодушия, ко всему безразличен сделался. Но сидело это глубоко в душе, и за внешней обыденностью не каждый бы разглядел, что неладно с Кириллом.
Он исполнял все, что требовалось от него дома и на работе, по-прежнему трепетно заботился о бабуле. Он заходил к ней каждый день, часто вместе с мальчишками приходил, шибко она это любила.
— Ой, да кто ж это ко мне пришел? — радостно вскрикивала она. — Да правнучатки мои золотые проведать меня пришли!
У нее всегда находились припрятанные на такой случай конфетки или печенюшки, и она по-детски радовалась, глядя, как малыши уплетают ее гостинчик.
— Какие же они ладненькие у нас, Кирюша, какие славненькие! Тьфу-тьфу-тьфу на вас! — торопилась она оговориться. — Вот гляжу я хоть на Санечку, хоть на Артемушку, и прям как тебя маленького вижу. Ты их, Кирюшенька, береги, это радость и утеха твоя растет. Уж как Татьяне, бедной, царство ей небесное, тяжко не приходилось, а с тобой поговорит, посмеется, глядь, и лицом посветлела. Думаешь, она сейчас не радуется на сынков твоих? Ей оттуда все видно, я знаю.
И Кирилл улыбался, рассказывал о каких-то смешных проделках мальчишек, смеялся вместе с бубулей, но прикрой улыбку ладошкой — ничего от веселости не останется, ни в глазах ее нету, ни в душе.
Даже о Дашуне стал думать с равнодушием: что ж… только пусть счастлива будет… Одно время вознамерился уйти с автобазы, чтоб с Костиком каждый день не встречаться. А потом понял, что хоть и ворочается всякий раз в душе ржавый гвоздь, да боль эта не смертельная, даже к ней можно притерпеться и перетерпеть.
Костя ходил именинником, но Кирилла, вроде как, это не задевало. «Значит, у них все хорошо», — отстранено делал он вывод.
Кажется, это и в самом деле, так было. Хоть Кирилл не прикладывал никаких усилий, чтоб узнать, как живется Даше, роль осведомителя возложила на себя Василиса. Она с тонкостью профессионального шпиона то в очереди вылавливала нужный слух, то дорожка ее каким-то непостижимым образом пересекалась с дорогой Даши либо Кости, а то она и вдвоем их видела, тут в Василисе включался аналитик, а выводы она «несла на стол» Кириллу.
— Ты об Даше не переживай, Кирюша. У нее все хорошо. Костик-то души в ней не чает, люди говорят, на руках носит, делать ей ничего не дает, и стирает, и убирает — это ж так надо! Да я сама их видала надысь. Он чего-то говорит и весь прям так и тянется к ней, кажись, пылинки сдувает.
Кирилл выслушивал Василису молча, прятал досаду, понимая, что действует та из самых лучших побуждений. Не объяснять же ей, что лучше бы совсем не слышать ему про Дашу, что он мысли о ней гонит, потому что боится их. Боится своих фантазий, в которые мысли эти перетекают, и тогда поднимается в душе нечто мутное, багровое, туманит разум… и не дай Бог поддаться власти этих темных чувств…
Вернулась из клиники Алла. Лечение пошло ей на пользу, она даже внешне переменилась — сбросила лишние килограммы, животик подтянула и снова стала похожа на себя прежнюю. Но важнее было то, что она и внутренне переменилась. Сделалась гораздо спокойнее, перестала дергаться и капризничать, лить слезы по малейшему поводу. Алла теперь много времени проводила с детьми, а вот прежняя связь с матерью значительно ослабла. Алла как будто осознала, наконец, что у нее своя семья, а родительская — отдельно. А чуть позже Кирилл узнал, что есть еще причина остуды Аллочкиной любви к матери, он случайно услышал разговор Аллы с отцом и удивился, с какой злостью вырвалось у нее:
— А ты знаешь, куда она меня сдала? Это все равно, что дурдом! Там самые настоящие придурки лежали! Я уверена, она ни тебе, ни Кириллу ничего не сказала. Да если бы Кира знал, он не за что не разрешил бы ей меня туда сдать! Никогда не прощу!
С некоторыми иллюзиями Алла так и не захотела расстаться…
Вот к бабушке Василисе она неожиданно привязалась, живо интересовалась, как и что та готовит, завела тетрадку с ее рецептами и старательно вписывала туда всяческие кулинарные хитрости. Нередко, особенно по выходным, сама готовила что-то необычное и с волнением подавала Кириллу, ожидая его оценки. Чаще всего никакой оценки Алла не дожидалась — Кирилл едва ли придавал особое значение тому, что ел, но иногда просил добавки, и Аллочка расцветала, как от самой восторженной похвалы.
Она стала естественнее, проще, женственнее. Видно было, что изо всех сил старается угодить ему, заслужить одобрение и расположение. Кирилл же переменился мало. Между ними сохранялась прежняя дистанция, которая не стала ни на капельку короче. Он и теперь оставался с ней холоден по-прежнему. Правда, перестал быть грубым и бесцеремонным, но это потому лишь, что она не давала к тому повода.
При Кирилле она заплакала один лишь раз, когда спустя какое-то время после ее возвращения, он спросил:
— Ты помнишь насчет развода?
— Что? — подняла она на него глаза, сразу сделавшиеся, как у побитой.
— Я хочу получить развод.
— Кира… я обещаю тебе… теперь все будет по-другому…
— Неужели так трудно понять, что меня интересует только развод и ничего больше? У нас не семья, нас только крыша соединяет.
— И дети… У нас семья, Кира, я люблю тебя, я люблю Саньку с Артемом, я не хочу без вас!
— Отдайте мне моих плюшевых мишек? Ты нисколько не изменилась.
— Изменилась! — выкрикнула Алла. — Я совсем другая, только ты видеть не хочешь!
Она закрыла лицо руками и убежала в спальню. Больше она при Кирилле не плакала, но Василиса слышала по ночам старательно заглушенные всхлипы. Тогда утром Василиса пребывала в мрачном расположении духа и куда-то бесследно пропадала ее неизменная жизнерадостная улыбка.
В начале весны Кирилл похоронил бабушку. Она не болела, не мучилась, только вдруг ослабела совсем. Смерть свою чувствовала. Когда Кирилл в одни из дней в обеденный перерыв зашел проведать ее, и в который раз стал уговаривать пожить у них, под постоянным присмотром, она тихо проговорила:
— Не надо этого ничего, Кирюша, умру я скоро. — И попросила: — Ты вот лучше побудь со мной, Кирюшенька, тока ежли на работе не заругают.
Вскоре она уснула. А когда Кирилл заподозрил неладное, она уже отошла.
Собрались старушки, обмыли, одели, отчитали — все как полагается. «Ишь, какая лежит… — говорили. — Лицо-то светлое какое. Видать, хорошо ей там». А Кирилл сидел у бабулиного гроба и думал, что на всем свете не осталось у него больше близкого человека. Мальчишки… они малы еще, им расти да расти. Слез не было, но грудь будто обручем охватило, и он не давал легким развернуться, потому Кириллу воздуху не хватало, и сами собой рвались вздохи, тяжелые, из самой глубины.
Василиса кручинилась, то и дело утирала слезы, хлюпала носом.
— А знаешь, Кирюша, — сказала она вдруг печально. — Я ведь ее вспомнила. Мы как-то разговорились про молодость, и по всему выходило, что должны были мы друг друга знать в девках, только вспомнить никак не получалось, сколь годов-то прошло. А сейчас я вдруг ясно вспомнила ее. Я девчонкой совсем была, а она уж невестилась. Ох, и красивая она была девка! — Василиса вздохнула. — Вишь, жизнь что с нами делает, вон как мытарит, и что остается под конец? Лучше бы Бог ей счастья поболе дал, заместо красоты… — И замолчала.
Кириллу почему-то показалось, что в эту минуту Василиса, как и он, подумала об Аллочке. Ей бы тоже не помешало выменять внешнюю красоту на кусочек счастья. Да не найдешь нигде такого обменного пункта…
Недели через три после похорон Василиса неловко сказала:
— Кира, я вот чего думаю… Пора мне до дому подаваться. Загостилась я у вас.
— Загостилась?.. — протянул Кирилл. — Ишь ты… а я как-то и забыл, что ты на время к нам. Привык я к тебе, будто всю жизнь ты рядышком была.
— Дак у меня ведь дом свой, чего ж я в приживалках-то буду.
— Фу ты! Что за слово выдумала! — сердито поморщился Кирилл. — Ты мне брось это! Лучше правду скажи, с чего надумала уйти от нас? Иль плохо тебе здесь? Может, запрягли мы тебя, всю домашнюю работу свалили? Или, может, Алка чего не так сказала? С чего ты, Василиса?
— Ой, скажешь тоже, Кирюша! Никто меня не запрягал, и Алка ни слова не говорила. А только… ну, правду коль сказать, дак тошно мне на вас глядеть. И Алка несчастная, и ты. И обоих вас мне жалко. Душа изболелась на вас глядючи. Раньше я одного тебя жалела, а теперь на нее, дурочку молодую гляжу, и такая жаль меня берет, аж до слез. Вроде ведь старается, чтоб все как у людей было, а главного никак не поймет… Нет, Кирюша, вы лучше оставайтесь одни. Может, так оно и лучше будет. Ведь если б ты хоть маленько помягче к ней стал, взял бы ее в руки, глядишь, толковая женка с нее получилась бы. Ты вот погляди, от матери-то она отбилась, а прислониться не к кому. И так уж она льнет к тебе, так ластится…
— Довольно, Василиса, — прервал ее Кирилл, и против его воли прозвучало это холодно.
— Ой, Кирюшенька, прости ты меня, ежли чего с дуру ляпнула, не обижайся, милый ты мой, — глаза у нее мокро заблестели, и Кирилл сокрушенно покачал головой, обнял женщину за плечи, привлек к себе.
— Дружочек ты мой, Василиса. Про какую обиду говоришь? Да разве я забуду, что ты в самое тяжелое время в этот дом пришла, будто Бог спасение мне послал. Просто мне на самом деле, будет очень тебя не хватать. Дом осиротеет.
— Так лучше. Вы теперь сами управитесь. Пусть Алла хозяйкой себя почувствует, дом сама ведет, деток ростит. Ей это на пользу. И Михеевна вот убралась, царство небесное, пусть земля ей будет пухом, — Василиса размашисто перекрестилась. — Как-никак, а меж двумя домами теперь рваться не будешь.
Кирилл развел руками:
— Ты все уже решила, да?
Василиса кивнула.
— Ну что ж… Собирай вещи, я тебя отвезу. Хоть знать буду, где тебя навещать.
Вернувшись из соседней деревни, куда увез свою спасительницу Василису, Кирилл не домой пошел, а в дом, где рос и жил, был счастлив. Долго оставался там, вспоминал, пил… То ли бабулю с матерью поминал, то ли заливал в себе что…
Дом был добрый, им самим обихоженный. К каждому гвоздю, к каждой плашке приложил когда-то руку. Подумал, было, что можно теперь съехать из того чужого, равнодушного жилья — начто оно, когда свой дом имеется? Но, поразмыслив, понял, что не хочет видеть тут Аллу. Не быть ей хозяйкой в этом доме, не ей снимать вот эти шторы, которые мамой шиты. Пусть тут будет все так, как есть. Это его дом и ничей больше. Он будет сюда приходить и встречаться с прошлым, будет следить за домом, чтоб в упадок не пришел, как это бывает с опустевшим жильем. А потом передаст его сыновьям. Когда-нибудь тут еще зазвенит смех и поселится счастье.
Уже начало смеркаться, когда Кирилл пришел домой, но в дом он не зашел, вывел мотоцикл, заправил его из канистры, и, ничего не сказав Аллочке, уехал.
С этой ночи и повелось, что частенько Кирилл уезжал невесть куда на всю ночь, утром подъезжал прямо на работу, и домой являлся лишь к вечеру. Алла робко пыталась выговаривать ему, но Кира обращал на ее слова внимания не больше, чем на жужжание мухи.
Как-то после ночи, проведенной им неизвестно где, в обеденный перерыв она заявилась в гараж, разыскала мужа.
— Я поесть тебе принесла. Ты бы хоть утром домой заезжал.
— Заботливая ты моя, — дернул уголком губ Кирилл. — Только зря это, я уж как-нибудь сам.
Он открыл кабину и взял с сиденья сверток.
— Что это?..
— Обед, — пожал плечами Кирилл, и Алла увидела, как из свертка появляются домашние котлеты, незнакомый термос, хлеб с маслом…
Алла судорожно переглотнула и, не сказав ни слова, повернулась, пошла назад.
Когда он вернулся с работы, его встретили опухшие от слез глаза, полные негодования.
— А вот этого мне не надо, — прямо с порога оборвал он все возможные ее упреки и претензии. — Ты не жена мне. Может, хоть теперь дойдет до тебя. Ты не нужна мне, а постриг монашеский я не принимал. Если не хочешь так жить — вот дверь.
— Это Дашка, да?! Это Дашка?!
Кирилл молча и как будто даже с сожалением смотрел на нее, потом уронил: «Дура», отвернулся к вешалке, начал раздеваться.
Иногда он приезжал под утро заляпанный грязью, усталый, с опустевшим баком. А иной раз Алла, собравшись стирать Кирину рабочую одежду, обнаруживала ее тщательно выстиранной и даже наглаженной. Скоро она научилась почти безошибочно определять, гонял Кирилл всю ночь по дорогам или провел ее в чьей-то теплой постели.
Шила в мешке не утаишь. Да Кирилл и таить его не собирался. Не скрываясь, уезжал из дому по вечерам, оглашал улицу мотоциклетным треском, не скрываясь являлся на своем звере на работу, подъезжая совсем не со стороны дома. А кто что мог сказать? Вот от бабули было бы ему неприятно укоры слышать, ну, от Василисы, может быть. Больше ни от кого.
Когда по селу упорные разговоры поползли, что, мол, Кира холостяцкую жизнь вспомнил, завел себя зазнобу и от жены гулять начал, разъяренная теща попыталась порядок навести. Улучила момент, когда Аллы дома не было, и явилась выволочку зятю устроить. Кирилл развернул ее за плечи и выставил за дверь. Пообещал:
— В следующий раз сунешься ко мне с воспитательной беседой, я тебе еще и ускорение придам.
А деревня с азартом принялась расшифровывать, кого ж это Кира осчастливил? От результатов этих расследований только посмеивались да головами крутили. Ударился Кирилл во все тяжкие по полной программе. Зазнобушек по окрестным деревням набиралось не одна и даже не две.
До Аллы, как это и бывает обычно, разговоры эти не доходили. Впрочем, какая разница, с одной он ей изменяет или с десятью? И изменяет ли? К их ситуации слово это никак не подходит. Кира не изменяет. Он просто живет с другими, а не с ней.
Однажды он спросил:
— Не надумала разводиться?
Вопрос застал Аллу врасплох, она только отрицательно затрясла головой.
— Неужели тебя такая жизнь устаивает?
— Хоть какая… только с тобой чтоб…
А через несколько минут тихо сказала:
— Кира… я хочу дочку тебе родить… Я хочу много детей тебе родить…
Он с изумлением смотрел на нее, потом расхохотался. Наконец, сказал:
— Сдаюсь. Мне никогда не понять, чем ты думаешь. По-твоему, спать я с тобой не хочу, но детей буду делать с удовольствием? Или ты от духа святого рожать собралась? Алла, ты дура, конечно, но можешь об этом не переживать, я — еще дурнее и намного, коль сумел во все это дерьмо вляпаться!
По навесу дробно стучал дождь, стекал по ложбинкам шифера и срывался ручьями вниз. Их трепал и рвал ветер, опять разбивая на капли. Но под навесом было тихо — мастерскую себе Михалыч не абы как соорудил, а с разумением: чтоб деревянные припасы всякие сухими всегда были, дождь бы не захлестывал под навес. И сквозняки холодные не гуляли бы. Мало ли, вдруг занодобится в непогоду что сколотить-построгать? Потому задняя стена хлева, бревенчатая, да другая, с ветренной стороны, из горбыля никчемного сколоченная и толью обитая, надежно охраняли пространство под навесом от дождя и ветра.
У Даши екнуло сердце, когда она услышала тяжелые шаги. Они приближались, и Даша знала, чьи это шаги еще до того мгновения, как услышала голос:
— Это кто мое место занял? А ну брысь!
Она испуганно и торопливо подхватилась с чурбана, надеясь ускользнуть за дождевую завесу прежде, чем будет узнана. Но рука Кирилла дернула ее назад из-под хлестких и ледяных — наполовину со снегом — струй.
— Я же пошутил, — с укором сказал он, провел ладонью по ее волосам, сгоняя холодную влагу, почувствовал, как тают под рукой снежинки, взял в дрогнувшие ладони холодное лицо. — Ты… как долго… Дашенька…
Жестко прошелестел дождевик, сброшенный движением плеч. Кирилл притянул ее к себе, прижал тесно горячими руками, наклонился, отыскал губы, стал целовать торопливо и жадно. Он не дал ей опомниться, прийти в себе, и Даша, застигнутая врасплох, ошеломленная его близостью, знала сейчас только одно: она истосковалась по этим рукам, по этим губам… Она более всего желает не думать ни о чем, а отдаться его воли, его власти… И не было больше ни воли ее, отдельной от любимого, ни желаний…
Но в дыхании Кирилла Даша почувствовала запах водки… Это было так дико, неправильно, так грубо разрушило все и выдернуло Дашу из того состояния, когда она как будто утрачивала себе, растворяясь в любимом, желанном… Этот гадкий запах был слишком связан с Костей, но никак не с Кириллом.
Даша изо всех сил зло уперлась ему в грудь, и Кирилл, помедлив, разжал руки, демонстративно поднял их. Даша размахнулась и влепила ему хлесткую пощечину.
— О-па! — изумленно вырвалось у Кирилла.
Чувствуя, что сейчас расплачется, Даша метнулась прочь, но тяжелая рука снова перехватила, сжала плечи.
— Пусти! Не смей!
Он не разжал пальцы, Даша дернулась, готовая бросить ему в лицо что-то злое, обидное… И услышала виноватое:
— Погоди, Даш… Прости дурака.
Она не удержалась, всхлипнула. И Кирилл осторожно обнял, медленно и нерешительно привлек к себе, замер так.
Оказывается, она все помнила… его тепло, запах, который чувствовала даже сквозь спиртовую вонь… Какой жгучей горечью печет в груди… и сильно, гулко бухает его сердце. Стало жарко от накатившей горячей волны…
— Не надо… Отпусти…
— Я не хочу тебя отпускать.
— Ты пьян.
— Я теперь всегда пьяный. С водкой и без водки шальной. Как твой Костик. Ты от него сюда сбегаешь?
— С чего ты взял?
— Мне сказали, что ты часто здесь бываешь. — Ухмыльнулся: — Не за воспоминаниями же приходишь.
— Ты злой, Кира…
— Я знаю.
Он тихонько провел пальцами по ее лицу — как будто дождь струится по щекам… Он тронул их губами — дождь соленым не бывает.
— Как узнал, что ходишь сюда, так и жду каждый вечер, — Кирилл положил ладонь ей на голову, легко гладил волосы. — Не плачь. Я не хотел тебя обидеть. — Даша напряженно молчала, и он чувствовал, как майка становится мокрая там, где ее касается Дашина щека.
— Знаешь, Дашунь, а я первый раз в жизни по морде схлопотал. И от кого! — Он усмехнулся. — Но главное, все правильно. От тебя — есть за что.
Она ворохнулась в его руках, и Кирилл заторопился упредить:
— Нет, Даша, не уходи, не торопись…
— Я не ухожу, — помедлив, сказала она. — Только ты оденься, плащ свой накинь. Холодно же в одной футболке, — она провела ладонью по его голой руке, почувствовала, как бугрятся под ее пальцами твердые мышцы.
— Мне не холодно.
— Градусы греют? — усмехнулась Даша.
Он хмыкнул:
— Вот тут печет, — Кирилл прижал ее руку к своей груди. — А водкой я это пекло заливаю.
— Помогает?
— А ты у Костика спроси.
Даша молча расцепила Кирины руки, отошла от него, села на верстак. Кирилл постоял, потом сел на чурку, опустил лицо в ладони. Помотал головой, проговорил глухо:
— Я правда… злой стал…
— И на меня?..
Он встал, поднял с земли дождевик, бросил его на верстак.
— Я не знаю, что сейчас чувствую к тебе… одна тоска… в ней все глохнет… Знаешь, пытка такая была… надевали человеку ошейник железный, с разъемом, и каждый день тот разъем все туже болтом затягивали… Вот и я… забыл уже, как дышать вволю. Ты мой воздух… задыхаюсь без тебя.
В темноте глаза его слабо блестели. Даша отвернулась, уходя от его взгляда, но Кирилл тронул ее за плечо, снова повернул к себе. Рука скользнула на шею, поднялась к лицу… большим пальцем Кирилл медленно провел по ее губам… потянулся к ней.
— Нет, — Даша выставила ладошку между ним и собою.
— Почему?
— Не хочу быть сто первой твоей… отдушиной.
— А-а… Ну, понятное дело, ты в курсе событий, конечно, — хмыкнул Кирилл. — Да не-е, до сотни мне далеко.
— Кир… мне это все равно. Я и второй быть не хочу, — сказала Даша, глядя в его глаза.
— Ты единственная… всегда…
— Пустые слова, Кира. А как же Алка терпит?
— А вот это мне все равно. Знаешь… я ведь не от Альки гуляю… Пока ты не стала чужой женой… Это я тебе изменил…
Кирилл замер, боясь спугнуть тихую ласку, когда Даша тихонько провела пальцами по его колючему подбородку. Но сострадательная эта ласка была слишком короткой, и он жадно приник к ее ладошке губами.
Даше остро, до боли сердечной стало жаль его. Зачем еще и она ковыряет в его ране? Уж ей ли не знать, как она болит, ведь рана у них одна на двоих. А он еще и виноватым себя чувствует с головы до ног. Перед ней виноватым: за Алку, за Костю…
— Кира, зачем ты пить стал?
— Перевоспитывать меня надумала? — Кирилл потерся щекой о ее ладонь. — А это у меня, Дашуня, наследственность дурная, не я виноват, а папаня-пьянчужка… Я ничего не могу поделать.
— Брось шуточки дурацкие, я серьезно говорю.
— И я серьезно. Это насчет того, если перевоспитывать будешь. Тут ведь наскоком ничо не сделаешь, надо систематически внушать, прорабатывать, болеть всей душой… Как насчет систематичности?
— Думаешь, скидку сделаю, что пьяный, так можно болтать черт-те что? — с сожалением проговорила Даша. — Ты ведь сопьешься, дурак.
— И хорошо, — безо всякой дурашливости проговорил Кирилл. — Ни о чем не думать, не заботиться.
— Одна забота наверняка останется — где деньги на выпивку взять.
— Не проблема. Сила есть — ума не надо. Вот, видишь чему мудрость народная учит — лично мне ум не нужОн! Так что пропить его… да запросто, не жалко.
— Хватит ерунду болтать.
— И правда, — совсем другим тоном заговорил Кирилл. — Хватит обо мне. Ты скажи лучше… с чего это Костя с катушек сорвался? Все ходил… светился… и вдруг, как подменили. Что случилось? — он наклонился к Даше, заглянул в глаза.
— Тебе это надо?.. Зачем?
— Я объяснять должен? Зачем ты спрашиваешь? Будто непонятно…
— Да с какой стати я докладывать тебе должна?! Не твое это дело.
— Мое. — Кирилл вздохнул: — Очень даже мое. Не вредничай. Я знаю, ты умеешь упрямой быть. Но не теперь, прошу тебе. Так что случилось у вас?
— Не надо бы тебе лезть в мою семью, Кира. Ничего хорошего из этого не получится… да ладно… а то напридумываешь себе чего не надо. Костя не виноват. Это я… избавила его от розовых очков. Он все о ребенке мечтал… а я сказала, что детей у нас не будет. Он не понял сначала, забеспокоился, стал о врачах говорить. Ну, я и… объяснила… мол, врачи не причем… что не хочу от него ребенка. В общем, настроение у меня плохое было…
Кирилл обнял ее за плечи, тихо привлек к себе.
— Только ты не думай, Кира, что я бедная-несчастная, мужем-пьяницей затурканная. В своей семье я сама могу управиться.
— А что же не управишься? Бегаешь вон от него!
— А, может, меня это устраивает. Может, я разрешаю ему так себя вести.
Даша замолчала, Кирилл тоже молчал. Потом она заговорила снова:
— Жаль мне его. Он ведь и в самом деле любит. И знает, что я его любить никогда не буду. Он все понимает… Так что — пусть. Он начинает дурить, а я просто ухожу. Оно меня мало трогает. Думаешь, сижу бедная, и плачу-переживаю? — Даша покачала головой: — Да нисколько. Думаю про свое… а сюда, — ты правду сказал… за воспоминаниями прихожу… Только больше не жди меня здесь. Я не приду.
— Почему?..
— Деревня глазастая, — усмехнулась она. — Я-то думала, меня никто не видел ни разу.
— Тебе важно, кто и что скажет?
Даша покачала головой:
— Другое важно… я замужем. Если про меня и тебя сплетни по деревне пойдут… я не знаю, будет мне плохо от этого или наплевать… Но я точно знаю, Косте от этого в сто раз будет хуже, чем мне. А за что ему? Я не хочу.
— Дарья, ты моя Дарья… — вздохнул Кирилл.
— Что?
— Так только ты можешь…
— Довольно… Пусти…
— Торопишься? К Косте?
— К мужу.
Кирилл вдруг насмешливо сказал:
— Ну-ну… вот так и коротаем мы ночи длинные… нелюбимые с нелюбимыми…
— О! Вот не ожидала от тебя таких музыкальных пристрастий.
— Обхохочешься, если скажу, чьи это пристрастия.
— Алькины что ли?
— Сто раз на дню песню эту крутит.
Помолчав, Даша сказала:
— Может, она все же любит тебя?
— Хай Бог милует от такой любви! Легче сдохнуть!
Целую весну и лето Костя Бессонов был счастлив взахлеб, и счастье его не омрачалось ничем. С радостной душой в свой дом торопился с работы, знал — там милая Дашенька уж поджидает. Солнышко бьет в чисто промытые окна, а Косте кажется, будто от Даши так светло и уютно в доме. Все прибрано, чистенько, и такой спокой на душе разливается… Вот это и зовется счастьем.
Косте нравилось даже вот так просто смотреть на Дашу. Как на стол собирает, хлеб режет… да просто ходит по дому — его жена, самая милая, самая лучшая изо всех. Что тиха да немногословна… тоже достоинство. Знает Костик, есть бабы, от которых аж в голове звенит — трескотни нескончаемо, а послушать-то и нечего. Нет, Дашенька не из этих сорок. У нее каждое словечко к месту, разумное — хоть тихое, да весит много.
Все в Даше восхищало Костю, умиляло, радовало. Маленькая, тоненькая — со стороны поглядеть, так за ней догляд, как за ребенком нужен. А на деле вон как у нее спорится все в руках, хоть обед приготовить, хоть рубашку его простирнуть. И так хотелось Косте облегчить труд ее маленьким рукам, что в любой работе он тут как тут был, с удовольствием и радостью делил с Дашей и уборку, и стирку, посуду мыл… да никакое дело зазорным для своего мужского достоинства не считал.
Мария только удивлялась, на зятя глядючи. Надо же, какая о человеке молва шла! Охаяли парня ни за что, ни про что, а на деле-то вон каков оказался. Вроде, смотреть бы Марии да радоваться, а вот беспокоило же что-то, душу тянуло. И состояние Дашино казалось ей гладью, скрывающей темный, опасный омут. Будто ждала чего. Ей ли дочь свою не знать?! Ни на ее ли глазах расцветала Дашуня, обласканная, согретая Кириной любовью?! Вот тогда она счастливой была, вся звенела будто, из глаз свет лился. А теперь… Разве ж такими счастливые-то бывают? Не то, не то все. Не верилось матери, что вот так просто, так спокойно и разумно распростилась Даша с первой своей, самой прекрасной и столь горькой любовью.
А Костя… он то ли не понимал, то ли не хотел понимать ничего. Все у него за чистую монету шло: за равнодушием видел уступчивость, скромность, за врожденной деликатностью и мягкостью — нежность, за исполнением простых женских домашних обязанностей — трепетную заботу о нем, муже. На малые крупицы Дашиной теплоты будто через увеличительное стекло глядел, в степень большую возводил. Мечтал о ребенке. Он ни раз уже заводил разговор на эту тему.
В тот день Даша, и впрямь, в дурном настроении была. Вроде бы причины никакой особой не было, а вот с утра одолела тоска, ни к чему душа не лежала, из рук все валилось. Плакать хотелось, слезы где-то близко, наготове стояли. Кое-как день скоротала. Спать легли. Более всего Даше хотелось, чтоб ее просто не трогали, отвернуться и уснуть. Губы кусала, терпя ласки супруга. А Косте еще и поговорить хотелось. Подсунул руку ей под голову, обнял, привлек к себе. Улыбаясь, рассказывал тихонько:
— К матери с отцом заходил сегодня, ухохотался над ними. Спорят. Мать говорит — первой внучка будет. А отец — нет, внук! Наследник первым быть должен! Спорят до обидок, а я точно знаю — как будет у нас маленький, они от радости и не вспомнят, кто кого «заказывал».
Даше было неудобно лежать на Костиной руке, шея устала, она начала злиться, что он не хочет оставить ее в покое. Костя же за ее молчанием ничего этого не чувствовал, не замечал. Посмеивался, прижимал Дашу к себе, целовал волосы… И она не сдержалась.
— Костя, у нас не будет детей.
— Как это? — не понял он. — Почему не будет? С чего ты это взяла, Даш?
— Я знаю.
— Да брось… ты что, у врача была?.. Не, Даш, я чо-то не понимаю, наверно…
— Поговорим об этом завтра, ладно? Я хочу спать.
— Спи…
Утром Костя был молчаливым, кидал на жену взгляды, будто ждал, что она заговорит о вчерашнем. Но Даша поднимать эту тему не собиралась, хотя и не сожалела о сказанном в минуту раздражения. Радовалась только, что утром времени в обрез — обоим на работу, так что минутки все распределены и заняты. Быстро позавтракали, обмениваясь какими-то малозначительными и короткими словами, больше похожими на междометия.
И вечером Костя молчал. Но Даша ясно чувствовала его напряженность, он ждал от нее объяснений. Ждал до тех пор, пока в постель не легли. Тогда, поняв, что Даша говорить на тревожащую его тему, не собирается, спросил:
— Даш, я весь день как дурак ходил, думал про то, что ты вчера сказала. Растолкуй мне, я ничего не понимаю. Почему сказала так? Почему ты думаешь, что у тебя детей не будет? Ты не здорова?
— Да просто все. Я не хочу ребенка. Поэтому у нас не будет детей.
— Ты… ты же это не всерьез?
Даша не ответила. Костя лежал рядом, не касаясь ее, молчал. Потом медленно проговорил:
— А ведь ему ты родила бы… Ты от меня не хочешь?
Даша замешкалась — как ответить на такой вопрос… ответить было трудно. А минуты, тихие до немоты, утекали… И их прошло столько, что ответ уже стал не нужен. Костя сел, спустил ноги с кровати, зашуршал сигаретами. Сидел спиной к Даше, курил. Прошло много времени, прежде, чем он глухо заговорил:
— Я, знаешь, чего боялся?.. Что ты за меня выходишь как… для прикрытия, что ли. Что с Киркой у вас начнется… В девчонках вроде как неловко… а так — муж, семья… если не в наглую гулять, так все шито-крыто будет…
Даша смотрела на его руку с сигаретой. Сигарета мелко дрожала. Даше захотелось заплакать. Она села, положила ладонь ему на затылок, погладила легонько:
— Ты все про меня знаешь. А чего не знаешь — спроси. Я тебя никогда не обманывала… и впредь не собираюсь. Если хочешь — слово дам. С Кириллом у меня ничего не будет.
— Ты у меня идеальная! Только вот детей хочешь от другого. Смешно.
Даша откинулась на подушку — ей расхотелось говорить. О чем? Что можно поправить словами? Костю было жаль, виноватой себя чувствовала. Но она никогда ни в чем его не обманывала — в любви не клялась, страстей не существующих не изображала. Об этом говорить? Он и так знает…
— Тебе со мной плохо, Костя?
— Ты не понимаешь… Я поверил, что у нас все по-настоящему, что ты моя жена, что впереди у нас много всего… Я любил думать про будущее, планы какие строил… И вдруг понять, что нету ничего впереди… Есть только сегодняшний день… А завтрашний нисколько от меня не зависит. И ты, как была чужая… так и осталась…
Следующий день был субботним, Костин родственник отмечал свой день рождения, пригласил всю родню и друзей. На этом праздновании Костя безобразно напился. Домой его кое-как довели. Он в пьяном забытье лежал на диване, то мычал что-то нечленораздельное, то принимался громко звать Дашу.
С того дня Костя частенько стал выпивать, а то и крепко напиваться. Атмосфера в доме молодых супругов Бессоновых сильно переменилась. Порою Костя как наседка за цыпленком, за женой ходил, во всякую ее работу с помощью своей влезть старался, в глаза заглядывал, желания угадывал… В другой день без видимой причины становился раздражительным, капризным, весь день с таким лицом ходил, будто лимон на языке держал. Напившись, делался обидчивым, недовольным всем на свете. Начинал выговаривать Даше, что не любит его никто и не считается, и никому-то он, такой хороший, не нужен.
От этого его нытья Даша уходила куда-нибудь, возвращалась через час-другой, когда Костя уже спал. Однако провести эти два часа тоже ведь где-то надо было. Несколько раз уходила к матери, пока та не прознала о причине этих ее визитов. Больше Даша старалась к маме не сбегать, потому как та начинала расспрашивать, ругать Костю, сетовать и расстраиваться. Даша предпочитала не ставить маму в известность о своих проблемах. Тогда прибежищем ее стала та «столярка», где прятались они с Кириллом от дождя после кино. Хозяин ее, человек в годах, в последнее время часто болел, в мастерскую свою на задворках, за зимним хлевом уже почти не заглядывал. К тому же — осень, темнеет рано, не шибко-то тянет на дворе копаться. Даша ни разу ни с кем не столкнулась вблизи своего убежища, и была уверена, что никто про нее не знает. Пока не встретилась там с Кириллом.
После этого ей и уходить некуда стало. Да и холодно на дворе, идти из дому не хочется. Как-то раз Костя опять заявился хорошо поддатый, начал ныть и придираться. Тогда Даша, посмеиваясь сама над собой, вышла в прихожую, хлопнула входной дверью, а сама встала за портьеру, отгораживающую маленькую нишу. В этой нише они с Костей удобно разместили прихожку — вешалку для пальто и курток, тумбочку под обувь. Даша сидела на маленьком табурете и слушала пьяное бормотание и жалобы Кости. За неимением слушателя, Костя обращался к коту. Даша зажимала ладошкой рот, чтобы не расхохотаться. Вскоре Косте наскучило общаться с котом, он лег на диван и через несколько минут захрапел. С тех пор Даша перестала уходить из дому. Она просто пряталась за шторой, в чем никогда никому не призналась бы. Хотя сама она нисколько это не драматизировала, и даже веселилась, слушая беседы обиженного Кости с котом.
Продолжалось это до тех пор, пока…
Это был поистине несчастливый для Кости день. В утра ему ни за что ни про что влетело от механика: столько машин было в ремонте, что выпускать в рейс некого. Костиной вины в том не было, просто попал под горячую руку начальнику. Это ясно было, однако ж все равно — кому приятно козлом отпущения быть? Начал работать, со зла так на гаечный ключ налег, что сорвал его с болта и со всей силы впечатал кулак в бетонный пол — разбил руку в кровь. Пришлось в санчасть идти. В общем, настроение у Кости в тот день было ниже плинтуса, сам бог велел подлечиться мужику. Когда домой явился, уже едва на ногах стоял.
Молча и сосредоточенно сковыривал ботинки, наступая на задник. Для устойчивости упирался обеими руками в двери. Потом с той же пьяной сосредоточенностью стянул куртку, едва не стукаясь лбом о дверь. Бросил куртку в угол, поплелся в кухню, к Даше.
— Чо не встречаешь? Не слышишь что ли? Есть хочу! — он бухнулся за стол.
Даша молча собрала ужин, Костя сидел, клевал носом. Но когда Даша направилась из кухни, он встрепенулся:
— Куда пошла?
— Сейчас приду.
— Никуда ты не пойдешь! — Костя схватился за пальто, которое Даша сняла с вешалки.
— Приду через полчаса.
— Сказал не пойдешь никуда! Знаю я твои полчаса!
Он стал отцеплять Дашины руки от пальто. Не выпуская его, Даша сказала:
— Дурью не майся. Иди, ешь.
И она дернула пальто сильно и неожиданно для Кости, не приняв во внимание его неустойчивость. В результате Дашиного рывка Костя повалился вперед, инстинктивно выбросил руку в поисках опоры и угодил кулаком Даше в лицо. К утру вокруг левого глаза расплылся синяк.
— Чччерт! — выругалась Даша, глядя в зеркало.
— Даш… я же не хотел… — Костик выглядел таким несчастным, будто побитым был он. — Даша… ну давай я в поликлинику забегу, скажу, что ты заболела!
— У нас и так трое на бюллетене.
— Даш… ну прости… ну сволочь я…
— Слушай, отстань! Я без тебя как-нибудь!
На работу Даша шла, стараясь обходить встречных по левой стороне. В поликлинике перетерпела охи и ахи коллег, их сочувствия, и попросила дать ей работу, чтоб не с людьми. Такой работы хватало тоже, и Даша с облегчением уединилась ото всех.
Одноко ж, вопреки этому уединению, и тому, как мало людей встретилось ей утром по пути в поликлинику, деревня, она и есть деревня — одного очевидца достаточно, чтоб все оказались в курсе дела.
Костя cпустился в смотровую яму и начал мрачно осматривать лопнувшую рессору, когда услышал, как за спиной кто-то спрыгнул сверху. Обернулся и увидел Кирилла. Костя не то чтоб испугался, просто подумал, что вот тут и конец его дурацкой жизни. Подумать так основание имелось: достаточно было взглянуть на Кирино лицо. Он был не просто зол — Кирилл был в бешенстве. Сжав плечо Кости — будто железные клещи впились, а не пальцы, — Кирилл толкнул его в глубину, в сумрак.
— Я же убью тебя…
Костя громко сглотнул…
— Убей…
Он не понял, откуда взялся между ними механик — здоровый мужик, вклинился впереди Кости, заслонил собой, говорил что-то торопливо и громко… И вообще, в считанные секунды народу набилось — не повернуться. И Кирилла уже не видать за ними, только возня там какая-то… Тут сверху вцепились в Костину куртку, потянули, подхватили под руки, выдернули из ямы.
— Что удумали, идиоты?! — сердито кричал кто-то Костику, а он никак не мог узнать это искаженное криком лицо. Окружающее выхватывалось бессвязными фрагментами. Костя молча махнул рукой, повернулся и пошел из гаража.
Пришел домой, рухнул ничком на кровать и так пролежал весь день. О чем только ни передумал за долгие часы… Да только мысли крутились наподобие лошади, привязанной к столбу на конном дворе — все об одном и том же, снова и снова, и невозможно было им вырваться из этого замкнутого круга, потому что крепка была привязь — не разорвать, не было из того круга выхода.
«Не виноват же я, — с обидой думал Костя, а может, с Кириллом несостоявшийся разговор вел. — Да разве бы я поднял руку на нее? Никогда! Случайность дурацкая… Не виноват… Только почему на душе так муторно, так стыдно?.. Ох, дурак-дурак-дурак!.. А если Даша не простит? А вдруг она и домой не придет?.. Ой, надо бы тебе, дураку, и вправду башку отвернуть!.. Что делать-то если не придет?..»
Даша… как незаметно вошла в душу и заполнила там собой все, каждый уголочек… Она жила там уже в то время, когда Костя сам еще не знал, не догадывался об этом. Случайным встречам радовался. Коль доводилось хоть издали увидеть — на весь день радость в сердце соловьем разливалась. Вот ведь… как такое быть может? Что в ней есть, отчего он спичкой вспыхивает? Вон девок сколько вокруг, и, само собой, были в жизни Костика сговорчивые бабы. Даже чувства какие-то появлялись. Пару раз случалось, насчет женитьбы подумывал… Да ведь все не то было, ни как с Дашей, с этой тростиночкой тонкой… А! Вот в чем разница! — вдруг понял Костя. Раньше его больше заботила возможность получить что-то от женщины, добиться внимания, расположения и попользоваться этим расположением… Сейчас же он думает, как отдать свою любовь, ему нравится заботиться, он счастлив, если удается вызвать у Даши искреннюю улыбку. Разве прежде думал он о ком-либо: «Маленькая моя…» — и сердце таяло от любви и нежности, как масло на жарком солнце …
А смог бы я вот так, как Кирка? Вот с таким лицом за Дашу встать? У Кирки даже глаза были белыми… Аж ноги ослабли, как в лицо ему глянул… Любит ее Кирка, до сих пор любит… да еще как. Что же будет с нами со всеми?
Сердце Костино ныло тоскливо. В первый раз вот так же оно заныло в тот день, как Даша стала его женой. До того Костя ведь даже не сомневался, что у Даши в Кириллом все было. Настолько не сомневался, что даже и не думал об этом, не задавался никакими вопросами. Чтоб Кирка, да с девочкой гулял… кто в такое поверит?.. Смехота! А оказалось — не было ничего. Другой бы мужик обрадовался открытию, а у Костика заныла тогда душа в дурном предчувствии. Будто прозрение случилось, — понял внезапно, насколько серьезно у них было, если Кирка так бережно, так трепетно к Даше относился. Значит, и по сю пору так? А он, Костик, влез между ними?.. А долго ли захотят они этот клин терпеть?..
Как громко тикают часы… Странно, что раньше он их не слышал. Может, она собиралась зайти куда-нибудь после работы? Да вроде бы нет… Полчаса назад придти должна была… какие длинные эти полчаса… Костя, кажется, уже знал, что Даша не придет, и на душе сделалось так тошно, что завыть впору… Стрелка ползла по кругу, он отворачивался, утыкался лицом в подушку, но каким-то образом часы снова оказывались перед глазами… В доме стояла мертвая тишина. И когда стукнула калитка во дворе, у Кости аж сердце оборвалось. «Даша!» — подхватился с кровати, зачем-то стал одергивать, оправлять постель. Потом торопливо пошел в прихожую… остановился, не зная еще, что скажет сейчас Даше, что услышит от нее…
Она вошла, цепко взглянула на него, неловко остановившегося в дверях. Он шагнул раз, другой, и вдруг встал на колени:
— Даша… прости…
Она поморщилась.
— Встань.
— Я ведь не хотел…
— Да знаю я. Ну встань, Костя! Слышишь?
Она отвернулась, расстегнула куртку. Когда обернулась, он стоял весь какой-то неловкий, несуразный, смотрел так, как будто ждал, что вот сейчас, в следующую минуту Даша взорвется злым криком, и он отчаянно этого боялся. Горло у него дернулось, и он сказал:
— Я подумал, что ты не придешь…
— Маму встретила, зашла к ней, — коротко сказала Даша.
Костя сморщился, покрутил головой от мысли, ЧТО теперь о нем думают все… и теть Мария, тоже… одна Даша знает, как все получилось, да кто ей поверит?.. И поделом, поделом дураку!
— Не бросай… не смогу я без тебя…
Костя так и не узнал, что в тот день был у Даши еще один неприятный разговор. И не только с мамой она встретилась.