Аллочка была дурой. Ну как есть, живая иллюстрация к народной мудрости про то, что, мол, красота и ум — вещи несовместимые. Нет, правило не без исключения, кто спорит, но только прокурорская дочка и рядом с тем исключением не стояла.
С первых дней жизни она слышала слова восхищения. Знакомые и незнакомые люди при взгляде на нее не могли удержаться, чтобы не воскликнуть: «Какой очаровательный ребенок! Ну просто ангелочек!» В ней все было прелестно — большие глаза в обрамлении густющих ресниц, пухлые губки, ямочки на тугих щечках, золотые пушистые кудряшки…
А когда прелестная малышка пошла в школу, выяснилось, что к учебе у нее ни способности, ни желания, ни даже мало-мальского прилежания нет. К тому же, она искренне не понимала, отчего соседка по парте порой льет слезы над тетрадкой. Аллочка в любых обстоятельствах оставалась безмятежно спокойной. Никакой двойке не под силу было вывести ее из душевного равновесия, заставить переживать, а уж тем более, почувствовать хоть малейшую вину за плохую оценку. Фи-и-и, глупости еще какие… Разницы-то — двойка, пятерка. Хорошо уже то, что она вообще сидит на этих дурацких уроках, пишет эти дурацкие диктанты.
Когда от нее пытались добиться устного ответа, она несла такую чушь, что учителю впору было за голову хвататься. Ей «с закрытыми глазами» ставили троечки, а в учительской пересказывали ее ответы, как очередной анекдот:
— Елецкая мне сегодня такие вещи поведала, — говорила историчка. — Про сражение под Москвой она сообщила, что немцев там окружили и погнали в Германию.
— Ну и радуйтесь, что ни в Китай, — философски изрекал военрук.
В десятом классе Аллочка едва не сорвала школьный спектакль, которым открывался вечер в честь Дня Победы. Режиссером был учитель литературы. Он был молод, пришел в школу после института, и, разумеется, не собирался долго здесь задерживаться. Да он и не задержался, но тот год все же отработал. От скуки придумывал всякие затеи, сам увлекался, загорался энтузиазмом. Аллочка строила ему глазки, кокетничала, «охмуряла» — не для чего-нибудь там, а больше так, для «практики». Из соображений охмурения она даже выучила небольшой стих и должна была читать его перед началом спектакля. По идее режиссера на последних словах стихотворения должен был опуститься задник с нарисованной декорацией, переключая внимание с чтицы на сценическое действие. Все так и получилось, но Аллочке очень не понравилось, что в момент, когда она имела полное право сорвать овации и уже собиралась насладиться славой, зрители начали смотреть куда-то мимо нее.
За кулисами она подошла к учителю и категорично высказала ему свое недовольство:
— Анатолий Павлович, вот вы спустили, а я еще не кончила!
До педагога не враз дошла двусмысленность фразы, но старшеклассники, стоявшие тут же в ожидании своего выхода, было детьми современными. Кто-то зажал рот руками, кто-то сорвался с места, и уже в коридоре вслед за топотом ног грохнул хохот. Учитель побагровел то ли от неловкости, то ли от усилия удержаться от смеха. Впрочем, ему уж и не до смеха было, поскольку актеры его были полностью деморализованы и сбиты с настроя.
Спектакль начался, но зрители заметили, что с актерами происходит неладное: выражение лиц никак не желало совпадать со словами, призванными выразить высокую гражданственность и драматизм.
Впрочем, когда Галине Георгиевне Елецкой говорили: «Ах, какая у вас дочка! Красавица редкостная!», было в этих словах желание польстить, оттенок зависти явственно слышался, но чего не было, так это неискренности. И никто не держал при этом на уме, что, мол она у вас и дура тоже редкостная. Говорили: «Золото, а не девочка!», — и искренними были слова восхищения. А почему бы и нет? Дневник школьный не блещет пятерками? Так толку-то от тех пятерок? Поглядеть на бывших отличниц — много ли им с того счастья припало? Ну выучились, корпя на скучными книжками, ну получили свои распрекрасные дипломы, а что-то не больно спрос на таких Василис Премудрых. Любой начальник, глядя в ее диплом, не на отличные отметки любуется, а думает: «Ну возьму я тебя, разумницу. А ты через год-полгода в декрет убежишь и много мне прибыли с твоего ума? Да лучше я на это место молодого специалиста, парнишку приму. Чего не знает — научим, зато с ним надежнее будет».
Нет, ну в самом деле — на кой ляд девке ум? Еще можно понять какую-нибудь дурнушку в очечках, которая боится, что замуж никто не возьмет. И то, — уж какой Квазимодой для этого надо быть! А нормальной девке всего один ВУЗ и нужен: Выйти-Успешно-Замуж. И уж в этом ВУЗе Аллочка, будьте уверены, окажется непревзойденной.
Галина Георгиевна относительно дочкиного ума никаких заблуждений не питала. Сама Галина Георгиевна имела его в достатке, и давала себе отчет в том, что ум — вовсе не гарантия счастья. Взять ее — сделала карьеру, имеет власть, материальное благополучие, но бабье счастье… оно в другом. А ведь думала, что будет счастлива за м_у_жем. Впрочем, наверно, сама виновата, что супруг так скоро престал быть главой семьи. Может, порою где и хотел бы впоперек сказать, дак разучился — всю жизнь на вторых ролях при властной и сильной жене. Ему давно уже стало куда легче соглашаться с любым словом супруги, потому как знает — все равно по ее выйдет.
Нет, у Аллочки будет иначе, за это она, мать, ручается. Она знает, каким капиталом обладает ее девочка, и поможет вложить его столь выгодно, чтоб обеспечить на всю жизнь. А теперь — видит Галина Георгиевна, нутром «ветер перемен» чувствует — времена необыкновенные настают. Уходит необходимость таиться, подстраиваться под всеобщую уравниловку, многое становится можно. Всю свою бижутерию она уже года два назад с наслаждением прочь выкинула, пришло время настоящих украшений. А что всегда было главным украшением мужчины? Ясное дело — красивая женщины. И не просто украшением, а мерой его успеха, способом самоутверждения. Красота — эквивалент роскоши, вальяжности, благополучия. Красота женщины делает мужчину.
Вот для этого Аллочка подходит самым распрекрасным образом: чтобы отношения между мужчиной и женщиной были идеальны, женщине категорически противопоказан ум. Рядом с Аллочкой мужчина не будет комплексовать, опасаясь, что он ей не соответствует. Ведь сильная женщина рядом — это потенциальный конкурент. Супруг Галины Георгиевны, к примеру, конкуренции не выдержал, сдался.
Галина Георгиевна — дама в районе значительная. Можно сказать, представительница «верхнего эшелона», и не только на местном уровне. Она и в области свой человек, и в столице ее знают, частенько приходится там бывать. Так что ей есть куда дочь вывести, продемонстрировать свое сокровище. Уж конечно, не тут она собирается искать для девочки партию. Районный центр, а деревня деревней, тьфу! Хватит и того, что она, Галина Елецкая лучшие годы жизни тут угробила…
Галина Георгиевна, с ее умом, хваткой и целеустремленностью была уверена, что все именно так и будет, и Аллочке назначено стать птицей высокого полета.
Пересуды об Кирилле и Даше закончились так резко, будто их обрезало. Не сами по себе, конечно.
…Во дворе автобазы, где работал Кирилл, собирался народ — как всегда будничным утром, когда вот-вот должен был начаться рабочий день. Начальство, бухгалтерша, бригадиры проходили в контору, а рабочие останавливались переброситься словом, выкурить папиросу перед тем, как сесть за баранку. В стороне собирались женщины-полеводы — их должны были увезти на поле. Ну, то есть, ничем это утро не отличалось от прочих, когда лето, солнце и начало погожего дня.
До тех пор, пока не подошел слесарь Костя по прозвищу Шалый — известный лентяй и балаболка. Перездоровавшись со всеми, он попросил закурить, и Кирилл протянул ему пачку. Костик вытянул из нее папироску, и тут, явно не кстати, ему взбрело в голову побалагурить.
— Кир, я вас видел вчера вечером!
— Ну и?
— Да вот думаю, надо мне тоже какую-нибудь меленькую завести. Ее и уговаривать не надо — взял в охапку и клади под любой куст, — заржал Костик.
Он и понять ничего не успел, как оказался намертво зажат где-то под мышкой у Кирилла. Руки оказались прижаты к бокам так, что ребра трещали. Абсолютно обездвиженный, Костик мог только взывать к разуму Кира.
— Эй, пусти! Чего ты! Раздавишь же, медведь!
Кирилл будто и не слышал голоса, верещавшего у него за спиной. Он дернул замок-молнию на ширинке Костиковых штанов и стащил их до колен вместе с трусами.
— Да ты сдурел что ли?! — не на шутку забеспокоился Шалый. — Эй, мужики! Да помогите же!
Но помогать никто не торопился — мужики были ошарашены и только глядели с изумлением. К тому же Кир пробормотал:
— Не надо, сам справлюсь…
Подхватил Костика, прошел несколько шагов до забора и там отпустил — голой задницей в густые заросли дикой крапивы.
Костик заорал благим матом и вскочил как ошпаренный. Двор взорвался хохотом.
— Ну, Кир… Ну ты придурок… — чуть не со слезами причитал Шалый, спешно приводя себя в порядок. — Я же пошутил!
Кирилл отвернулся от него и, глядя на мужиков, сказал:
— Если узнаю про кого, что об нас с Дашей шутит — голову сверну.
Несмотря на всеобщее веселье (кроме Костика, конечно) слова Кирилла прекрасно расслышали. И смех как-то потерял характер дарового развлечения. Над Шалым еще посмеивались, но уже кто-то кашлянул смущенно, кто-то, глядя на Костика, с осуждением покачал головой, кто-то хлопнул по спине:
— Брось, Кир. Костик-то известный мудрец.
Впечатление же у зрителей осталось неизгладимое и, такое большое, что просто распирало каждого изнутри. То есть было совершенно необходимо поделиться им с кем-то еще. Таким образом, очень скоро все село потешалось над незадачливым балагуром. А в деревне — известно, об любом человеке или событии судачат до тех пор, пока не найдется что-нибудь на замену, тогда длинные языки стремительно переключаются на новую тему.
Как бы то ни было, а c тех пор прекратили вить сплетни вокруг Даши и Кирилла.
Людские пересуды, они похожи на стихийное бедствие — приходят никого не спрашивая, оставляют за собой разрушения большие и малые; если от них и не обрушиваются дома, то в сердцах человеческих, порой, не меньшие потрясения происходят — кто был втянут в подобный «катаклизм», тот знает. И так же, как существует «око тайфуна», точно так же внутри сплетен и злословия нередко образуется зона мнимого покоя — люди, невольные герои молвы, могут очень долго даже и не подозревать о том, как все знакомые и незнакомые на сотни ладов перемывают им косточки.
В таком «оке тайфуна» некоторое время пребывала портниха Мария, чьи золотые руки деревенские бабы оценили очень быстро. Уже после истории с Костиком Шалым она узнала новость, о которой успело посудачить все село, и до Марии докатилась уже в самую последнюю очередь, можно сказать.
Сообщила ей об этом одна из клиенток, явившись за своим заказом. После последней примерки остался сущий пустяк — пуговицы пришить, только что принесенные заказчицей. Мастерица пустячную работу доделывала, да развлекала гостью разговорами. Та и спроси: «Что, — мол, — много ли несут шить?»
— Работы хватает, только поворачивайся. Да где бы времени еще хоть маленько бы взять. И так хоть спать совсем не ложись. Вон три отреза еще не тронутые лежат — два платья и юбка.
— У тебя, Мария, вон какая помощница в доме! Как ни увижу — то в огороде копается, то воду с колодца несет, то в магазине встретишь, хозяйка да и только.
— Это правда, Дашуня у меня умница, вся моя радость в жизни.
— А уж приветливая, уважительная — всегда поздоровается, всегда с улыбкой, встретишь — аж на душе радостно. А что работы много, это хорошо, тебе сейчас, Мария, никакая копейка не лишняя.
— Ну, копейки-то лишней у нас нет и не было никогда, — засмеялась портниха.
— Да оно и у всех так, а только тебе теперь приданное для дочки готовить пора.
— Ой, — отмахнулась портниха, — до приданного нам еще далеко.
— Ну не скажи! Тут зарекаться не надо, когда невеста в доме. Да еще когда такой кавалер обхаживает — глазом не моргнешь, как они это дело мигом порешат.
— Какой еще кавалер? — нахмурилась мать.
— Да будто не знаешь, — недоверчиво махнула на нее рукой заказчица. — Завидный кавалер, не какой-нибудь завалящинький. Кирюха, правда, избалованный маленько, так это бабы же сами и виноваты. Но он парень добрый, не обидит. Наоборот, ты погляди, как за Дашутку стоит — прям стеной каменной. Уж я так смеялась над Костькой! Поделом ему, дуролому, — и видя, что Мария слышит об этом впервые, с радостью и красочно описала происшествие на автобазовском дворе.
Заказчица ушла, довольная обновой, не подозревая, какую бурю посеяла в сердце Марии.
Отношения матери и дочери нельзя было назвать особо доверительными. Не то чтобы Даша преднамеренно что-то скрывала от мамы — ей и скрывать было нечего, просто по характеру она была такая: то ли сильно самостоятельная, то ли не любила попусту языком молоть, но никогда у них не случалось разговоров типа: «Ой, мама, у нас в классе такой мальчик, такой мальчик!..» Если мама спрашивала — Даша охотно рассказывала ей о классе, об учителях и одноклассниках, но случалось такое нечасто. Может, мать и сама немножко виновата была — вечно занята, когда не на работе, так если не у печки, то за машинкой. Дочка вот, на глазах — здоровенькая, веселенькая, что еще надо?
Но оказалось, что дочка-то — молчала, молчала да и, не сказавшись, выросла. И ухажера себе завела, тихоня. Да кого! Никого другого, как Кирюху, которого бабы уже по всем крымам-рымам провели! А теперь он Даренку приглядел! Теперь из-за него ее имя на каждом углу склоняют! И она ни слова матери, ни полслова! Да в кого она такая скрытница уродилась?!
Такое внезапное прозрение оказалось для Марии очень неприятным и даже болезненным. Об Кирилле, она, конечно, уже слышала немало, сама же и расспрашивала баб, повстречав его как-то на улице — не заметить такого богатыря было нельзя. Рассказы о нем не шибко ее затронули — ну, поулыбалась, покачала головой, да и все. Что ей чужая жизнь? У парня своя мать есть, пусть ее заботит. При случайной встрече с Киром скорее любовалась им, чем вспоминала слышанные россказни… И вдруг оказалось, что все это имеет столь близкое отношение к ее Даше…
Чем больше Мария думала об том, на что открыли ей глаза, тем больше негодовала.
Даши дома в этот час не было, сказала, что побежала к подружке, да и исчезла. А у Марии уж каких только мыслей ни завелось в рассерженном уме: да к подружке ли? да не на свидание ли с этим… Кириллом?! да неужто ее Дашутка может так обдуманно от матери таиться?! И уже никакая работа в руки не идет, а, наоборот, из рук все валится, нитки путаются, как будто сроду иголку в руках не держала. И уже не сидится Марие на месте. На крыльцо вышла, веником два раза махнула — вроде как не без дела вышла. К калитке подошла, поглядела в один край улицы, в другой… да хоть бы Дарья скорее вернулась, хоть встречь ей беги… А, вот! Хлеба на завтра купить не помешает, меньше трети булки лежит в хлебнице, все равно завтра покупать придется.
Скинула Мария передник, и за калитку. Зачем, если по правде сказать, она и сама не знала — ну не вмоготу дома одной быть, извелась вся.
Час вечерний был, люди с работы пришли. По летнему времени в доме делать-то особо нечего, а вот во дворах, в огородах забот хватает. Детей тоже до самых потемок в дом не загонишь, в общем, — шумно, людно. Мария только успевает на приветы отвечать, да ведь теперь за каждым взглядом, за каждым словом, за каждой улыбкой чудится ей любопытство да намек, как по угольям горячим вдоль улицы идет. Уже и не рада, что из дому вышла. Сроду ничего такого не испытывала, а ведь бывало, и об ней судачили, да тогда не так было, тогда она умела отряхнуть это с себя, и осыпались пересуды как сухая грязь, не приставали. А вот когда дочки касается — это совсем по-другому.
Тут на счастье попался ей на глаза узенький проулок — вел он за огороды, по нему ребятня к речке бегала, купаться, бабы белье полоскать ходили. Но сейчас, вечером, был он тих и безлюден. К магазину, он понятное дело, не вел, да Марие этот магазин и не шибко-то нужен был, а вот душевное равновесие она окончательно утратила, аж самой такая злобность противна стала — незлобливым человеком Мария была, наоборот, знали ее мягкой и спокойной.
Свернула Мария в проулок, чтобы в безлюдьи и тишине успокоить свое сердце. И надо же было тому случиться, что навстречу ей вышел не кто иной как виновник ее раздражения. Кирилл всегда после работы ходил на речку ополоснуться. Оно ведь самое милое дело после жаркого трудового дня окунуться в ласковую речную воду, смыть с себя пыль и пот и будто заново на свет народиться. Вот в ту минуту и встретились они в узком проулке: Кирилл с мокрой головой, с майкой в руках — дом его в первой улице от речки, то есть в двух шагах, можно сказать; и Мария, полная негодования, с одной только мыслью: «А вот он, голубчик!.. Ну, погоди у меня!..»
— Здравствуйте, теть Мария! — разулыбался ей навстречу Кирилл.
— Здравствуй-здравствуй. Подожди-ка, у меня к тебе пара слов есть, — не по-доброму начала Мария и порадовалась, как удачно они встретились — тропинка с обеих сторон кустами закрыта, так что никому их не видно и не слышно, только бы не принесла кого нелегкая!
— Случилось что, теть Мария?
— А то нет! Скажи-ка мне, орел, правда ли что ты за Дарьей увиваешься, прохода ей не даешь?
Ушла улыбка с губ Кирилла, в глазах прищур появился. Помедлив, проговорил:
— Ну… получается, что так.
— Тогда послушай, что скажу тебе — впредь и близко чтоб к ней не подходил! Хорошо меня понял?
— Что ж вы так-то?..
— Я тебе сказала! Кобелируй в другом месте, а Дарью за пять верст обходи! Вот и весь тебе мой сказ!
— Погодите тогда. У меня-то не все, — помолчал, в землю глядя, потом перевел взгляд на Марию. — Что ж вы сразу на дурное думать?.. Разве можно так про Дашу? Теть Мария, я вам только одно пообещать могу… если я когда-нибудь ее обижу, я приду к вам и голову на порог положу, и какая воля ваша будет, то со мной и делайте. Только не будет такого никогда. А Даша… не ругайте ее за меня, я очень прошу вас. У нее же и близко ничего в голове нет, на что вы думаете.
— Ох, Кирилл… оставь ты ее! Мне твоих никаких обещаний не надо, я тебя по-хорошему, как мать прошу — оставь. Ну зачем она тебе?
— Ни зачем… Радостно мне с ней… Светлый она человечек, душа около нее греется…
— Ох, гляди, парень… я тебя предупредила. Дашку я тебе в обиду не дам! Не хочешь по-хорошему, по-плохому будет.
Повернулась Мария и прочь по узкой дорожке меж заборами пошла. А Кирилл остался стоять, глядя ей вслед.
Когда Мария вернулась, Даша уж была дома.
— А я тебя потеряла, мам! Давай ужинать? Я чего-то проголодалась!
— Давай, — согласилась Мария, и поняла, что не знает, как высказать дочке то, что кипело у нее на душе.
Даша между тем поставила на плитку сковороду с жареной картошкой, а пока она подогревалась, сноровисто накрывала на стол — порезала хлеб, принесла банку с молоком, достала бокалы, вилки…
— Устала, мама? — спросила она, раз и другой глянув на мать. — Или голова болит?
— Да у меня от другого голова болит… Даша, я сегодня чего узнала-то…
— Что, мам?
— Говорят, ты с этим… с Кириллом, что ли?
Мария смотрела на дочку, ожидая что та смутится, покраснеет, но Даша улыбнулась открыто, и лицо ее просветлело.
— Мама, он тебе обязательно понравится, он такой хороший! Рассуждает обо всем — такой взрослый!
— Да в том-то и дело, Даша! Он и есть взрослый, мужик совсем… Все разговоры его — только голову тебе заморочить!
— Мама, — Даша чуть свела брови, — ты ведь Кирилла не знаешь.
— И знать не хочу. Ты должна перестать с ним встречаться.
Даша растерянно улыбнулась.
— Мама!.. Ты ведь никогда мне друзей не выбирала…
— Потому что не было такого… Кирилла! Даша, пообещай мне, что прекратишь всякие отношения с ним.
— Как я могу это пообещать? Я не понимаю… Как ты можешь так говорить?
— Дарья, я требую…
— Да нет же, мама! Я не могу ничего такого обещать! Кирилл ждет меня… Разве сама ты поступила бы так, как требуешь сейчас от меня?!
— Ты не пойдешь к нему.
— Но я не могу, мама! Кирилл будет ждать!
— Ничего, подождет и уйдет. Так надо, Даша. Ты поймешь меня потом.
Даша замотала головой, собираясь возразить, но мать перебила:
— Даша, я не хочу это обсуждать. Я просто запрещаю тебе с ним встречаться. Ты понимаешь?
Помолчав, дочь медленно проговорила:
— Это нехорошо… не честно… Так нельзя.
— Все. Хватит о нем. Садись есть.
Даша осталась дома. Она не старалась демонстрировать матери, как разобижена на нее, не дула губы, не психовала и не ушла в глухую молчанку. Наоборот, она стала тихой и послушной, молча убрала со стола, помыла посуду.
— Что сегодня по телевизору, Даш?
Дочка взяла газету с программой.
— Сериал начинается. Включить?
— А ты не хочешь смотреть?
— Я лучше почитаю.
Котенок забрался к ней на колени, и Даша тихонько гладила его, пока он не уснул, свернувшись уютным калачиком.
Мария, как обычно, сидела с работой и время от времени посматривала на дочку. Такая размолвка случилась у них впервые. Даша была замечательной дочерью, у Марии просто не было повода ни то что бранить ее, даже быть недовольной чем-либо. И теперь Марие было сильно не по себе. Без Дашиной улыбки, без веселого звоночка-колокольчика в хате стало сумрачно и сиротливо.
«Вот ведь свалился на наши головы! — в сердцах думала Мария. — Ну ты погляди, что творится! Будто я из нее душу вынула! Вот задурил девке голову. Ох, дочуня-дочуня, ничего-то ты еще не понимаешь. Все тебе хорошие да добрые. И что, должна я молча глядеть, ждать, как ты крылышки свои опалишь?»
И щемило у матери сердце от жалости и чувства непонятной вины, когда смотрела она на поникшие, покорные плечики; видела, как вздрогнули они и застыли, когда за окошком вдруг что-то коротко стукнуло; а листы в своей книжке переворачивать дочка забыла…
Утром было все как всегда. Почти как всегда. Вместе попили чаю, потом Мария на работу пошла. С тяжелым сердцем — в доме как будто кто болен тяжело. И такая тоска на сердце весь день была, испереживалась, — как там Дашенька? И ведь знала Мария, просто уверена была, что сделала все правильно, ну кто кроме нее за дочку встанет? А Дашунька в такую пору входит, что только гляди, глаз да глаз нужен, чтоб не обидел кто. Дашуня… она такая доверчивая, открытая, думает, что и все на свете такие-то. А ну как в эту открытость и доверчивость влезут с грязными кирзовыми сапогами… Нет, все правильно сделано. Только отчего так на душе пакостно, будто безвинно обидела дочку, и болит об том душа, болит… Но, может, Мария переживала бы еще больше, если бы узнала, что и след ее еще не простыл, как ушла она на работу, а перед их домишком остановился грузовик Кирилла.
— Дашуня, — с порога начал он, пригибаясь в дверном проеме, — прости меня, подлеца!
Она прибирала стол после завтрака и обернулась, не понимая — о чем он? Если о размолвке с мамой, так как он мог узнать?..
— Ну проспал я! Хочешь казни — хочешь милуй. Чего-то устал вчера, прилег на полчасика, а проснулся, на часы глянул — мама моя! Побежал на наше место, да ты ушла уже, понятное дело. Не сердись, маленький мой, ладно?
Даша машинально кивнула, изумленная еще больше — она-то изводилась от мыслей, что Кирилл ждал ее напрасно, а она не пришла, теперь объяснять придется — что да почему…
— Я тебя сейчас рассмешу, чтоб ты совсем-совсем уже на меня не сердилась! Сейчас по радио такую смешную историю услышал, — не давая Даше и рта раскрыть, весело говорил Кир.
И уже когда он исчез, помахав ей на прощанье: «До вечера, Дашунь!», она поняла, что так и не сказала ему ни слова, совсем ни слова. Но теперь, как повидала она Кирилла, на душе стало полегче. А вечером… Неужели мама не поймет, что она требует невозможного?..
Вечером же произошло вот что. Время подходило часам к восьми. Ни Мария, ни тем более Даша, к вчерашнему разговору не возвращались. Хотя у обеих мысли об одном только и были. Даша за день извелась, устала от внутреннего монолога: весь день она «говорила» с мамой, находила самые убедительные слова, неотразимые аргументы. Но вот подходило время сказать их вслух, и Даша не могла. Она потеряла в себе что-то главное, может быть, это было ощущение единомыслия с мамой, уверенность, что самый близкий человек тебя поймет, как ты саму себя, а может, и лучше… В горнице висела тишина, в которой все сильнее натягивалось нечто недоброе, когда в сенцах стукнула дверь и в дверях появился виновник этого напряжения.
— Вечер добрый! — как ни в чем ни бывало с улыбкой поприветствовал он хозяек.
Даша так просто обмерла, а Мария глядела молча, с недобрым выжиданием. Кирилла это не обескуражило.
— Теть Мария, отпустите Дашу погулять, — сказал он. — Вернемся во сколько скажите.
— Ну ты наглец! — изумленно проговорила Мария.
Кирилл коротко глянул на Дашу, и мать невольно посмотрела туда же — дочка стояла бледная, закусив губку, глядела в пол.
На лице дочки читалось такое страдание, что Мария невольно переменила избранный тон, и вообще, сказала не те слова, что уже готовы были сорваться с языка.
— Какое еще гуляние?! Дома дел непочатый край — грядки не политы, картошка заросла! Никуда она не пойдет! — Мария и не собиралась ничего такого говорить, ляпнула, что первое в голову пришло, аж самой неловко стало: да что Дашенька, золушка какая что ли? Девчонка и так безотказная, полдома на ней.
Даша сорвалась с места и выбежала на улицу. Лицо у Кирилла сделалось совсем другим, улыбки как и ни бывало, взгляд потяжелел.
— Что ж не жалеете вы ее… Каково ей про меж двух огней?
— Так отвяжись от нее! — в сердцах воскликнула Мария.
— Не отвяжусь. Только Дашу все равно обижать не дам. Вот со мной вы что хотите делайте. Ругайте, даже поколотить можете… Но ей-то… пополам разорваться что ли? Она же любит вас, а вы ее не жалеете… Да еще хотите, чтоб и я добавил… — он покачал головой.
— Он мне тут выговаривать будет! Молод еще разуму-то меня учить!— возмутилась Мария. — По какому праву ты со мной так разговариваешь?!
— Хоть бы по праву сильного, — усмехнулся Кирилл. — Когда слабого обижают, у сильного всегда есть право заступиться.
— Ну ты погляди на него! Все шиворот-навыворот перевернул! Дарью от тебя защищать надо, а не от меня. От матери обиды никогда не будет.
— А вчера вы с ней что сделали? Она как спичка обугленная. Я ее до полуночи ждал… думал, вдруг улучит минуточку, да прибежит…
— Зря надеялся, — усмехнулась Мария.
— Да я не надеялся. Боялся. Думал — прилетит, а меня нету, еще больше расстроится. Вы меня не выдавайте, я Даше сказал, что не приходил, проспал.
— Это когда ты успел сказать? — с подозрением проговорила Мария.
— Не важно, — наклонившись к окошку, выходившему на огород, сказал: — Ладно, поговорили. Пошел я. Страсть как люблю картошку полоть! Есть еще тяпка?
— Нету! — отрезала Мария.
— Ну, я у соседей возьму, — повернулся к выходу Кирилл.
— Да стой ты, баламут! Куда наладился? Ты отродясь такой непонятливый? Не нужен ты здесь, чего не ясного? И помощь твоя не нужна!
— Оно и видно, что не нужна, — Кирилл покачал ногой ходившую ходуном половицу. — Пойду Дарью спасать. Она у вас прям будто падчерица, а не родная дочка.
К соседям ему идти не пришлось — сбоку от воротцев, ведущих в огород, к пряслу были прислонены две тяпки. Выбрав, какая больше подходит к руке, Кирилл направился к Даше. Она, не поднимая головы, сосредоточенно долбила землю.
— Дашунь, а у меня тяпка и вправду скоро любимым инструментом будет! — с энтузиазмом объявил он.
Девушка не подняла головы, наоборот, вроде невзначай повернулась так, чтоб укрыть лицо.
— Ну-ка, покажи, что у нас тут творится? — Кирилл взял ее за плечи и развернул к себе, пальцем приподнял подбородок. — У-у-у… вон тут чего! И кому ревем?
— Перестань…
— Да это ты перестань, глупенькая. Ну правда, Дашунь, не об чем уже, — он, как обиженному ребенку, принялся вытирать ей слезы.
— Кир… ты не сердись на нее…
— Я и не думал.
— Обманываешь.
— Если хочешь знать, я твою маму давным-давно полюбил, как только узнал, что она классная портниха! Теща-портниха, это же мечта, а не теща!
— Да ну тебя! — сквозь слезы рассмеялась Даша. И в это время взгляд ее ушел мимо Кирилла, лицо переменилось.
От Марии тоже не укрылась эта перемена, произошедшая, когда она вышла на крыльцо и поглядела в их сторону. Дашин смех оборвался, в глазах ее появилась затравленность и испуг. Мать постояла несколько секунд, потом повернулась и ушла назад.
— Кир, — глядя ей вслед, сказала Даша. — А я вчера не приходила на речку.
— Правда не приходила?! — почему-то обрадовался Кирилл.
— Ага.
— Ну, слава Богу! А я-то испереживался весь, думал, ты на меня обидишься!
Они как будто и не замечали, что дорога, по которой они теперь шли вдвоем, негладкая, что каменья под ноги катятся. Да что им каменья, когда они и самой дороги не чуяли, а на крыльях будто летали, и все препоны с такой легкостью одолевали, что в туне пропадало все усердие их построителей.
Мария как-то в один из ближайших дней Кирилла мать встретила и не утерпела, еще раз попыталась избавиться от нежданной напасти. Зла против этой женщины она никакого не держала, ведь и против самого Кира она ничего дурного не имела бы, только оставил бы он Дашу в покое. Завидный парень, ничего не скажешь, да разве Дашеньке-то он пара? Ну почему не приглянулся ей какой-нибудь парнишка-одногодка? И надо же было этому, и никому другому к девчонке прилипнуть! Понятно, такому ухарю никакого труда не стоит завлечь несмышленыша, уж он-то знает, как с женским полом надо обращаться, умеет… И на уши такой лапши навешает, только черпать успевай! Девчонке невдомек, что все слова, которые он говорит, он, поди-ка, наизусть уж помнит, ему их не впервой повторять. Но она-то все за чистое золото принимает…
— Татьяна, мне б с тобой словом перемолвиться, — заговорила Мария.
— Ну, зайдем давай к нам, чего среди улицы, — пригласила женщина, — мы вон живем, третий дом от краю.
— Я знаю… А дома кто есть? — заколебалась она.
— Да никого. Старая ушла бабушку Глушачиху попроведать, подружки они. А Кирилл до вечера на работе.
— Ты, Татьяна, на меня не обижайся, — без предисловий начала Мария, присаживаясь на предложенный хозяйкой табурет, — я хочу, чтоб ты поняла меня, мы с тобой обе матери, обе одиночки. И хочу я об наших детях поговорить. От тебя, поди, не секрет, что они встречаются.
— Да, я знаю.
— А я вот только недавно узнала. Как обухом по голове. Татьяна, я от тебя таиться не стану — не хочу я, чтоб Дарья с Кириллом встречалась.
— Вот как…
— Не обижайся, прошу тебя… Ты попробуй на мое место встать, как бы ты тогда на это поглядела? Не надо Даше, она ведь ребенок, не понимает ничего, но мы-то с тобой бабы, жизнь повидали и знаем, как легко сладкое горьким оборачивается.
— А чего ты от меня хочешь, Мария? — тихо спросила хозяйка.
— Поговори с сыном. Пусть бы он оставил девчонку, не морочил ей голову.
— Что ж… поговорю. Только не знаю, много ли проку будет. В семье я давно уже не глава, какое там — Кира за старшего в доме. И не он у меня, а я иной раз и совета, и согласия его спрашиваю.
— Да материнское слово, поди, не пустой звук. Поговори, прошу тебя. Ты его лучше знаешь. Найдешь нужные слова. А на меня обиды не держи — не за себя ведь, за дочку душа болит…
— Я понимаю тебя… А только Кирилл — добрый, он… — женщина замолчала, не умея, или не желая выразить мысли словами. Заговорила опять: — Знаешь, как он меня жалеет… Мои слова тебе мало значат, ясно ведь — какая мать скажет что худое про свое дите. Но ты зла от него не жди.
Поняла ли мать тревоги Марии, или обидны все же показались ее слова, кто знает, а только вечером она улучила удобную минуту и, как обещала, разговор об Даше завела.
— Кирюша, — Татьяна погладила сына по голове, — ты опять уходить наладился?
— Ага. А что? Нужно тебе чего-нибудь, мам?
— Да нет, ничего не нужно. Только мы с бабушкой совсем тебя не видим. Хоть вечер побыл бы с нами. Отдохнул бы чуток.
— Мам, — он виновато потерся ухом о материну руку, лежащую на плече, — ну чего ты? Я и не устал нисколько.
— К Даше своей торопишься? — мать вздохнула.
— Да, — повернулся Кирилл к матери — Что-то не так, а?
— Да не нравится мне это.
— Даша тебе не нравится?
— Ну что ты! Грех так про нее говорить.
— Тогда, выходит… я не нравлюсь?
— Кира…
— Погоди, мам, — он положил ладони ей на плечи, — я, кажись, понимаю, откуда этот ветер дует.
— Кирилл, в самом деле, оставь ты эту девочку!
— Мама, тетке Марие я чужой. Она наслушалась про меня всякого, вот и думает, что я весь тут, как на ладошке, и видит она насквозь все мои желания и намерения. Но ты, выходит, тоже меня не знаешь?
— Кирюша, ну что ты говоришь! Ты — одна единственная мне в жизни радость. За все мои муки награда от Бога. Как же я не знаю тебя, с_ы_ночка мой!
— Так зачем такой разговор завела?
— Обещала Марие, вот и… — вздохнула мать.
— А что теть Мария… ругаться приходила?
— Да ну! Скажешь тоже — ругаться! Она по-хорошему, как мать к матери. Ей, видать, и неловко было говорить-то со мной, кабы она не переживала так за дочку… Я ее понимаю — тоже ведь, кругом одна, не к кому прислониться, пожаловаться. У самой жизнь не сложилась, так хочет хоть дочку уберечь. Вот и бьется, знает, — кто кроме нее, заступится.
— За Дашу есть кому заступиться. Пусть попробует обидеть, кому охота, — хмыкнул Кирилл.
— Сынок, а ты подумал об том, что она вот-вот школу закончит. Дальше что? Девочка она умненькая, ей дальше учиться надо — улетит и все, не догонишь. Будет у нее другая жизнь, глядишь, познакомится там с кем…
— Я ее никуда от себя не отпущу.
— Как это? Что-то ты не то говоришь, Кира.
— Разве ее, такую, можно одну оставлять? Я тоже с ней поеду.
— Еще не лучше! — ахнула Татьяна. — А мы-то как же?!
— Мама! Ты чего перепугалась? — рассмеялся Кирилл. — Куда я от вас денусь? Поеду с Дашей, там видно будет — может, работать буду, а лучше бы мне тоже поучиться где-нибудь. Но учеба не тюрьма и не армия. Там и выходные, и каникулы — меня на всех хватит!
— Ишь ты! Какие мысли-то у тебя, оказывается, — удивленно посмотрела на Кирилла мать. — Надо же!.. Что эта девчушка с тобой сделала? Меня ты и слушать не хотел, когда я про учебу говорила.
— Тебе обидно?
— Да нет, чего тут обидного? — улыбнулась Татьяна. — Только я вот подумала, может и я тоже не знаю тебя?
Была на селе еще одна радетельница, которая даже во сне мечтала, как бы Кира от Дашки отбить. Какие только клинья, чтоб меж них вбить, ни изобретала в усердных и долгих раздумьях своих. Но большинство идей, рожденных под ангельскими золотыми локонами, так и отлетало мутным облачком, таяло без следа. Однако, чем дальше, тем больше желала Аллочка видеть свои идеи воплощенными в дело. Все несноснее ей было убеждаться, что Кирилл проходит мимо нее с таким равнодушием, будто она — пустое место. Вот что было совсем уж непереносимо.
Аллочка с первых дней жизни привыкла, и принимала как само собой разумеющееся положение вещей, что не может быть никаких препятствий между нею и тем, чего она желает. В доме единственно, живой воды не было. Мать баловала, отец потакал во всем. А как же — для доченьки-то единственной, да чтоб жалеть чего-то… В достатке дите росло, в холе, всегда нарядная, как кукленок, — а пусть глядят да завидуют!..
Так всегда было, да и теперь ничего не переменилось. Мать с отцом вроде и не замечали, как превращается Алонька в избалованную и капризную красавицу, которая не знает слова «нет» и «нельзя», если дело касается ее прихотей.
Все-все делилось у Аллы на две части: в одну входили желанные ею вещи, а в другую — недостойные Аллочкиного внимания. В первой части на равных (особой разницы Алла не видела) существовали, к примеру, новые сережки, платье «как-на-той-актрисе» и очередная жертва Аллочкиного очарования, а, точнее, ее «спортивного» интереса. Она всегда была абсолютно уверена в своей способности вскружить голову любому. Да что она — сколь раз с досадой, обидой убеждались в том же девчонки, от которых она на спор, смеха ради, уводила «женихов». Ну, правда, Аллочка всегда чувствовала, с кем пройдет этот номер, а с кем нет. Кое-кто мог бы и усмехнуться в ответ на Аллочкин «прессинг». Но это нисколечко Аллу не огорчало — все эти олигофрены находились в той части, которая абсолютно ее не волновала. Это не они ее игнорировали, это она сама плевать на них хотела.
А вот Кирилл плохо вписывался в Аллочкино мироощущение и систему ее ценностей. С одной стороны, он, безусловно, входил в сферу ее интереса. Но с другой стороны — она не могла заполучить его как все прочее, чего ей хотелось. Тогда бы надо брезгливо оттопырить губку: «Придурок! Олигофрен!» Она так и говорила себе после очередной неудачной попытки завладеть вниманием Кирилла. Но в этом случае «волшебные слова» не срабатывали — не возвращали Аллочке ее безмятежного покоя.
Алла не упускала ни малейшего случая попасть Киру на глаза, заговорить с ним и немедленно пустить в ход арсенал своих стократно испытанных средств. Она использовала и легкое, и тяжелое вооружение. Обычно она была с ним мила и весела, но это сначала. Вопреки надеждам, в глазах его не загорался ответный огонек заинтересованности, а наоборот, как будто угадывалась легкая усмешка. Тогда внутри у Аллочки начинало закипать, чего она ни за что не желала показать Кирке, и была уверена, что ни об чем он не догадается. Откуда ей было знать, что улыбка ее становится злой и натянутой, а слова шутливые превращаются в подковырки, и цель уже другую имеют: не для веселости говорятся, а чтоб выбить Кира из равновесия.
Как-то, совсем уж выйдя из себя, она язвительно прошлась по Даше… и мечта ее почти сбылась — с Кирилла сошло бесившее ее выражение снисходительности. Аллочка с живейшим и почти радостным интересом глядела, как он вышел из машины (на этот раз Алла углядела его, когда он сидел в кабине и ждал напарника, на минутку заскочившего домой). Она так и не угадала намерений Кирилла, пока ее нос не оказался больно зажат между указательным и средним пальцами Кира.
— Отпусти, дурак! — гундосо вскрикнула Аллочка.
— Запомни, пупсик, еще раз сунешься куда не следует, будешь с роскошной сливой ходить.
— Придурок чертов! — зажимая нос ладошкой, в ярости выкрикнула Алла.
Вот этого она не могла простить Кириллу. Во-первых, Аллочка не на шутку перепугалась, как бы нос и в самом деле не посинел, а во-вторых… обращаться так с нею… Ну, он еще пожалеет, он еще приползет прощения просить!
Может ярость внесла просветление в мозги Аллочки, но она вдруг поняла, кто стоит у нее на пути и из-за кого рушатся задуманные планы. Дашка! Удивительно, но прежде Алла как-то и всерьез-то портнихину дочку не принимала: «Ну да, ходит с ней Кирка. Но это же просто так. Неужто она Аллочке соперница? Смехота! Вот как только до дубоголового Кира дойдет, что есть ведь Алла, и она вовсе не против, чтоб Кирка за ней приударил — да он же и не глянет после этого на ту замухрышку».
А тут, как психанула она всерьез на Кирку, так и дошло внезапно, что с Дашкой все не так просто. Вон как Кир за нее, прям вдыбки поднялся. Так вот кто главный Аллочкин враг! Вот против кого планы строить надо! С той минуты мысли Аллы потекли в ином направлении.
Теперь только и думала Аллочка об том, как отвадить Дашку от Кира. Но, к сожалению, было в тех думах больше мечтаний, чем реальных планов. Представлялось Аллочке, как идет она с Кириллом в ДК, к примеру. Кир, конечно, счастлив безмерно, и глаз с нее не спускает. И рукой за плечи нежно обнимает он Аллочку. А Дарья, понятно, тут как тут, навстречу идет, и глаза у нее делаются по полтиннику, и стоит она, как громом пораженная. Они же проходят мимо, Кир глядит на нее с тем же интересом, как на придорожный столб, нисколько не больше. Потом близко-близко наклоняется к Аллочке и говорит что-то смешное про Дашку, и они, проходя мимо, вдвоем хохочут ей в лицо…
Мечты эти очень развлекали Аллочку. Она так ясно рисовала подобные картины, что они как бы переходили в реальность, и порой, Аллочка на несколько секунд даже терялась — что правда, а что фантазии? А, может, что-то уже сбылось? Ведь говорят же, если чего-то сильно-сильно хочешь, то оно обязательно сбудется.
Однако сбывание мечт лучше самой поторопить. Хорошо, зайдем-ка с другой стороны. Если Кирка будто в шорах и кроме Дашеньки своей ничего и никого не видит, так может Дашка поподатливей будет? Кирка — он избалованный бабским вниманием, привык, потому и оказался такой «огнеупорный». Взять вот ее, Аллочку для сравнения. Начни ей сейчас навязываться какой-нибудь парнишка, так что, заторопится она ответные знаки внимания оказывать? Как бы ни так! С какой такой радости? Вот то же самое и Кирка, тут они схожи, два сапога… Совсем не то Дашка. Обычная девчонка, не прынцесса какая-нибудь. Ее излишним вниманием не избаловали, потому для нее любой поклонник желанный, для самоутверждения. Хоть бы и в собственных только глазах. И Кирка тут не помеха. До поры до времени. А дальше все будет зависеть от этого самого «поклонника»… Только где же его взять, да еще такого, чтоб для Дашки он стал лучше Кирилла?
Тут Аллочка сколько ни думала, а особо-то выбирать оказалось не из чего. И пришлось ей «лепить» соперника Кириллу из того, что под рукой оказалось.
Кандидата у Дашкины соблазнители Алла быстро вычислила. Вот этому — только глазом моргнуть, он тут как тут будет, готовый служить душой и телом! И почему в жизни всегда так — Аллочке этот придурок и даром не нужен. А нужен тот, которому она не нужна, даже задором…
Поздний летний вечер был тихий, теплый. Мужская рука на Аллочкином плече оказалась неприятно влажной, липкой даже. Аллочка вроде бы ненароком вывернулась из-под нее, заговорила:
— Можешь одно дело для меня сделать?
— Для тебя — хоть два!
— Ой для начала попробуй, можешь ты минут десять хоть не балаболить? — Аллочка снова увернулась от его руки.
— Запросто! Ну, давай, говори, чего там у тебя?
— Отбей Дашку у Кирилла.
Костик изумленно посмотрел на нее и со всей душевной щедростью предложил:
— А Луну с неба не хочешь?
— Да погоди ты! — с досадой перебила его Алла. — Что уж тут такого невиданного? Дашка — самая обыкновенная девчонка. Для тебя, задурить ей голову — как раз плюнуть, — неуклюже попыталась она польстить Костику. — Только захоти — уведешь как телушку на веревочке.
— Ага. Я у Кирки? Дашку? Да запросто. Вам к которому часу?
— Заткнись, а? — начала закипать Алла. — Вот же балаболка!
— Нет, это ты что, всерьез что ли? Это и есть твой серьезный разговор?
— Всерьез, конечно.
— Ох и дура ты, Алка!
— На себя погляди. Чего это я дура? Между прочим, я ведь не за просто так прошу, я заплачу тебе.
— А-а-а… И интересно, сколько же ты мне заплатишь?
— Доволен будешь.
— Ты, может, натурой собралась рассчитаться? Только знаешь что, детка, раньше чем ты со мной расчеты производить начнешь, Кир мне уже голову отвернет. А без головы, сама понимаешь, мне ни денег не надо будет, ни натуры твоей распрекрасной. Он, ведь, черт сумасшедший, дохнуть в ее сторону не дает, ни то чтобы еще там чего…
— Костик, я же ни спроста к тебе именно. Ты ведь горазд на проказы всякие. Ну пошевели мозгами-то, можно ведь это дело как-нибудь так повернуть, что Кирка и не рыпнется. Мало ли бывает, — ходят, дружат, а потом раздружатся. Что, прям все брошенные так и откручивают головы своим «сменщикам»?
— Алка, а чего ты так хлопочешь, а? — сощурил глаза Костик. — Тебя оно трогает?
— Конечно! Понаедут тут всякие, да будут лучших парней к рукам прибирать! Еще чего!
Костик расхохотался:
— А меня, тебе, значит, не жалко приезжей отдавать! Ну, спасибо, Аллочка!
— Ну, ты, это… — на секунду смешалась Алла. — Да никто тебя не отдает, чего выдумываешь-то? Ты же потом бросишь Дашку! Ты только разбей эту парочку, дальше мне без интереса.
Костя молча смотрел на нее и покачивал головой. Губы чуть кривила усмешка.
— Ну, Костинька, договорились, а? — заискивающе спросила Алла. — Сделаешь?
— Нет уж, это как-нибудь без меня. Я погляжу, вы с Киром — два сапога пара, и мне меж вами встревать, это как на один камень голову положить и ждать, когда другим прихлопнет.
— О! Вот видишь, видишь! Сам говоришь, мы с Кириллом — пара. А Дашка — так, встряла случайно. Так что случайность эту надо исправить, сам ведь понимаешь теперь.
— Вы с Киркой знаешь какая пара? Знаешь камни есть такие, белые. Их друг об друга чиркнешь, искра проскакивает. Вот вы эти камни и есть: вас столкнуть, так только искры полетят!
— Ну так что, Костик? Попробуешь с Дашкой, а? Я даже не понимаю, чего ты волынку тянешь? Думала тебе мое предложение понравится, ты же любишь всякие хохмы. А ты чего-то так упираешься, как будто я тебя уговариваю на ней жениться! — рассмеялась она. — Хотя… если ославишь ее на все село, я тебе хорошо приплачу.
— А стерва ты, Алка, оказывается. От тебя надо подальше держаться. А то вот так, нечаянно душу дьяволу-то и запродашь. Чего ты так на девчонку эту взъелась? Будто она тебе соли на хвост насыпала.
Аллочка зло усмехнулась:
— Не договорились, значит? Жалко. Слизняк ты, Костик. Ладно, подбери сопли, я без сопливых обойдусь. Только ты имей ввиду, сболтнешь кому об чем у нас разговор был — сильно жалеть потом будешь. Я точно знаю, мамуле моей очень не понравится, что распускаешь обо мне такие сплетни, а за клевету она тебя быстренько под какую-нибудь статью пристроит. Так что получается, тебе выгоднее всех язык за зубами держать. Хорошо меня понял?
— Ну и стерва, — покрутил Костик головой. — Таких еще поискать.
Вот этакие нешуточные страсти разгорались вокруг Кирилла и Даши. И если правду сказать, так были и еще, кому отношения этих двоих стали неожиданным и неприятным сюрпризом. Нет, против Даши, в общем-то никто ничего не имел — она как-то так умела повести себя с людьми, что всем мила была. Добрая она была, Дашуня-то, так незлоблива, что и на нее зло держать не получалось. А только все ж мало радости в том сельские девчата увидали, что вот откуда не возьмись приехала обычная совсем девчонка — ни красавица, ни принцесса, да и присушила лучшего парня, об котором ни одна из них вздыхала, да мечтала в ночной бессоннице. Впрочем, любой выбор Кирилла был бы «одобрен» точно так же, потому что за всеми этими мыслями скрывалась одна, главная: «Почему не я на ее месте?! Я-то хуже что ли?!» Но какие бы думки ни витали в юных головенках, а только одна Аллочка дала им полную волю, да устремилась любыми способами исправить то, что ей шибко не по нраву пришлось.
А Кирилла и Даши все это будто и не касалось вовсе, они, прикипая друг к другу все более, ничего дурного вокруг себя не замечали. Да и какое может быть дурное, если чувства их так светлы, отношения так чисты — что плохого можно в них усмотреть?
Кир свою Дашуню боготворил. До того она была проста, естественна во всем, — он не переставал удивляться на нее. Напрасный труд было бы искать в ней кокетство да жеманство — ни капли, ни в чем.
С Кириллом она так доверчива была, что ему даже и в голову не приходило воспользоваться этим доверием. Вот ведь тоже, странность. Раньше, как приходилось какую подружку по сумеркам до дому провожать, так первым делом в голове мысли крутились: в каком бы укромном местечке приобнять, потискать в шутку как бы, а с другой стороны, вроде разведку провести, как далеко разрешено будет «шуточкам» зайти. А вот к Даше это «потискать» не могло иметь никакого отношения кроме оскорбительного. Кирилл разозлился бы на себя, прошмыгни вдруг такая мыслишка. Дашу можно было обожать, любоваться ею, восхищаться, радоваться тому, что она почему-то остается с ним рядом, не уходит, не бросает. Замирать сердцем от нечаянных прикосновений — какая у нее нежная, прохладная, бархатистая кожа! Никогда раньше он не знал, сколь радостно может быть от такого коротенького случайного касания…
А раз как-то, шли они по берегу речки, и когда берег обрывом подниматься начал, да все выше и выше, Кир потянул Дашу спуститься к воде, на пологую песчаную полоску. Спрыгнул вниз и к Дашуне руки поднял, но не поставил ее на песок, а опустил к себе на плечо. Так и понес. С того вечера Кирилл часто и без устали носил Дашу на плече в их долгих вечерних путешествиях. Ему это так нравилось, что голова кружилась от счастья. А в тот вечер она глянула на него вопросительно сверху, разглядела в ответ улыбку в темноте и сказала:
— Как Таис Афинскую.
— Это кто такая? — спросил Кир.
— Книжка такая есть, Ивана Ефремова. Так и называется — «Таис Афинская».
— А-а, видел я в библиотеке.
— Она была гетерой, очень красивой. Возлюбленной Александра Македонского.
— Гетерой? О-о-о! И Александр Македонский вот так же ее носил?
— Знаешь, — задумчиво проговорила Даша. — Мы вот историю учим… И все в одной куче оказывается… Что пещерные люди, что декабристы, или Пушкин с его Натали… А ведь они так недавно жили. И даже Александр, Таис… или кто-то похожий на нее. Они были точно такими же, как мы, обыкновенные люди. Чувствовали точно как мы, чего-то боялись, и мысли такие же думали. До них близко так — только руку протяни. А нам кажется, все, что до нашего рождения было, все незапамятные времена. И от людей тех остаются только имена, сухие, как формулы. Ты меня не понимаешь?
— Понимаю. Вот мы любим, переживаем. А через сто лет… хорошо, если кто-то будет еще имена наши помнить, но за именем уже мало чего от нас останется. Наверно, есть какой-то смысл в том, что мир так устроен.
— Смысл в том, что люди беспамятны? Обидно. Какое богатство вокруг нас: каждый человек — как огромный мир. Сколько людей, столько миров вокруг, а уходит человек… никто не горюет, не думает, что разом целый мир умер.
— Не знаю. Об чем-то другом горюют. Потому, что эти миры всегда параллельные, живут друг с другом рядышком.
— И они никогда-никогда не пересекаются?
— Иногда пересекаются, иногда рядом идут, но, пожалуй, один с другим никогда не сливаются. Ведь люди разные очень, как им совпасть?
И вот эти необычные разговоры Кириллу тоже очень нравились, раньше он ни о чем таком не говорил, и даже не знал, что способен, например, целый вечер воображать себя кем-нибудь и по щенячьи ликовать в душе в ответ на Дашин самозабвенный смех. С Дашей все получалось так здорово, естественно, с ней хоть о чем можно было и говорить, и фантазировать, и дурачиться, не боясь, что будешь выглядеть преглупо.